Ворожея

А сам сел, сменив алые колера на темно-синие, с примесью серого:

- Прости меня, Заринка. Не думал я тебя пугать. Само вышло. Не стану больше. Ты спи давай. Скоро рассвет, а с ним - новый день. Я выйду на мороз, раздышусь. Спи. Как вернусь, не стану будить.

И он поднялся с лавки, наспех набросил на себя одежду. Да вышел за дверь.

А девка разрыдалась.

Вот дура!

Ей бы лежать себе тихо. Касаться губами губ - пусть и не так смело, но все ж... гладить рукою щеку колкую. И не воровато, когда спит он, а вот так, наяву. С разрешения.

Дышать теплом родным, и позволять ему делать то же самое.

А теперь вот по-за глупостью ее Свят не уснет. А ведь он устал не меньше ее. И завтра - кто знает? - снова в путь. А он с вычерненными кругами под глазами. С плечами опущенными по-за тяжестью груза ейного.

И ведь не вернется. Не потому как гордый. Потому как хороший да славный. Побоится ее пугать.

А она что? Дура дурой! Девка рослая, сама замуж просилась. А тут поцелуя испугалась...

И Заринка снова завыла. Не в голос, нет. Все больше в перину.

А когда слезы закончились, да перина высохла, ее сморил сон.

Глава 3.

Ворожебник метался по палатам подобно раненому зверю.

И каждый, кто попадался на его пути, старался вмиг исчезнуть. Испариться. Потому как коль не успевал - пробовал барского гнева. И кнута, что силою дивной, разноколерной, переливался.

А за кнутом тем волдырями кожа шла. Да жижей зловонной сочилась. И пусть не Мор то был, но раны заживали долго, болезненно. И сам барин не помогал им.

А лишь лютовал сильнее.

Отчего? Уж немало девок перебывало на его сеннике, немало их и нынче ждало барской ласки. А вот нужна была ему одна - светловолосая да синеокая, которую он привез в зимних сумерках да поселил в покоях каменных, свою опочивальню ей отдав. А она, окаянная, ласки не приняла. Сбежала.

И теперь вот барин сам не свой.

Сила его колдовская сочится подобно сукровице из ран. Не сдерживается ни словом ворожебным, ни духом барским. И с часом рана та не затягивается, становясь лишь горше.

Глиняный жбан, полный молока парного, разлетелся вдребезги, споткнувшись полным боком о белокаменную стену горницы. За ним - россыпью тарелки из фарфора редкого, кувшин стеклянный. Бокалы, что в самих палатах престольных даром дивным гляделись бы. А там и утварь серебряная выгнулась дугой, оплавляясь на каменные плиты пола живым зеркалом.

И подневольные бабы разбежались врассыпную. Попрятались по углам, осторожно выглядывая да ожидая барской воли.

А тот лишь сказал:

- Запрягай повозку.

И вскочил из-за стола.

В конюшне лошадей снаряжали скоро - о барском гневе были наслышаны. И сани с дорогой упряжью были готовы за десяток минут.Скакуны с норовом - вмиг отнесут господскую ярость подальше от дворовых. А там, глядишь, и сгинет она на сеннике девичьем, вернув хозяину покой и ласку.

Гай взметнулся к поводьям скоро, на ходу сбив с насиженного места старого конюха. Пинком того в дорогу наградил. Ругательством, в котором - часть силы дивной, отчего у старика до вечера мягкое место болеть станет. И поделом ему, окаянному!

Взмахнул кнутом, эманацию дивную из него прогоняя. И сила та отразилась огнем зеленым в круглых зенках глаз вороных, что понеслись во весь опор. А перед повозкой вихрь послал снег разгонять. Знать, невмоготу было...