Ворожея

Руна Сна - и тот, чей силуэт сейчас затихает на ложе, смеживает усталые веки. А перед глазами - дурман, подаренный руной Забвенья.

Знак Обмана, чтоб провести виденье в разум. И вторая, чернокнижная, - чтоб усилить влияние, впечатать в память. А ведь тяжко быть там, где тебя нет. Разрывать пространство раз за разом. Переступать сквозь версты, оставаясь в покоях...

И, стало быть, нужно запечатать видение, на что уйдет несколько капель крови. Их Чародейке не жалко, потому как вот она, огненноволосая дева, уже лежит подле степного воина, что наместником в палатах Белограда сидит.

Гладит теплую грудь его, пропуская меж пальцев волос темный. Ласкается.

И шепот ее звучит у самых губ медных. А за шепотом - забытье воина с раскосыми глазами. И вот он уже не помнит, чей сын и чей нареченный. Старые обеты стираются из памяти услужливым ароматом медуницы.

Только набатом - слова Колдуньи.

***

Ярослава огляделась.

Кругом нее было темно. Почти. И только в дальнем углу покоев мерцал огонек. Искрился, озаряя коловрат сухих досок пола яркой искрой. И тут же затихал, словно боясь в полную силу войти.

Знахарка пригляделась. Слабый. Слишком блеклый, чтобы озарить даже такую горницу.

Яра двинула рукой - и, как ни странно, ничего не ощутила. Ни боли, ни тяжести. Будто бы и не рвали ее запястья острыми зубами, да силу из нутра не тянули. А ведь она помнила и море бушующее, и зов голосов. Крики душ неприкаянных...

Только тут ничего этого не оказалось. Легкость и покой. А еще - нега. И так хорошо ей стало, что поначалу она замыслила остаться. Да и отчего бы нет? В этой горнице сухо и тепло. И морем самим не пахнет, солью. И еще бы нареченный был рядом...

Мысли о Даре заставили ее подняться и оглядеться.

А ведь она по-прежнему была боса. Шаг, другой, третий...

Тонкие ступни чуют шершавость досок и запах смолы. И, знать, пол, что держит ее, выделан из старого дерева, отчего коричневого колеру половицы прочно сидят друг к другу. Сосною красно Темнолесье, что оберегает село родное, и к породе той Ярослава привычна. А еще - к смоле, что липнет к коже босой.

А вот стены в покоях высоки. Сбегают под самый кров, теряясь очертаниями в темноте ночной, отчего кажется Ярославе, будто не заканчиваются они, а уходят в самое небо. И, знать, небосвод здесь тоже темен. Вот тот, что над ними с Даром у самых берегов был, пестрел звездами яркими, среди которых - две сестры, Медведицами прозванные. И оттого подле моря света огней не требовалось.

Знахарку повело в сторону, и она попыталась найти лавку, чтоб присесть. Только все тщетно - лавок у стен не оказалось. И она осела прямо на доски - сырые, смолистые. Теперь то ложе в каюте катергона, что так не приглянулось Ярославе поначалу, показалось ей удобным, правильным. Со шкурами меховыми, которыми укрыться можно. С мужем, что нет-нет, да и заглянет на минуту проверить, как его ворожея.

Да только и всего этого, уже ставшего привычным, нет. И тогда, стало быть, Дар унес ее в другую каюту. Или в трюм, где спокойнее и тише? Подальше от моряков и воинов степи, от голосов навороженных, плеска волн. И...

- Его здесь нет, дитя, - услыхала она спокойный голос, что зазвучал в дальнем углу горницы. В том, где мерцал слабый огонек. - Дар остался на катергоне.

Ярослава не разумела, о чем с ней говорят. Да и говорившую разглядеть было тяжко. Ворожея только понимала: с ней шепчется старуха, потому как голос ее напоминал голос Крайи.

- И ее здесь нет, - отозвалась хозяйка покоев. - Крайя в беде, дитя.

Огонек моргнул, и в блике света его Ярославе удалось разглядеть очертания той, что говорила с нею. Пока размытые, едва различимые. Но и этого знахарке хватило.

Женщина была стара. Сгорблена немного. И сосредоточена.

Глядела на сухие руки, что сновали над чем-то светящимся, а сама в тот час бормотала под нос:

- Принеси-ка ты мне дощечки, что покоятся в углу. Да не бойся, коль заскачут в пальцах. Озорники, что с них взять... Клятый свет! Не видать ничего. Уж как не люблю прясть зимними вечерами...