Ворожея. Любовью спасены будете...

– Спи. Я должна сходить по важному делу. – Она вышла в холодные сени и, присев на скамейку у дощатого стола, задумалась. Что хотела тетка Дуся? Зачем она приходила? На Вилену посмотреть? За колбасой или вечной деревенской валютой – бутылкой водки? Нет, это все не то. И ведь она сразу заметила, что с Виленой непорядок. А может, знала? Может, и знала. Ведь шла бы с добром, смогла бы войти в горницу, а то как ее скрючило! Очевидно, что тетка приходила на разведку.

Мария Ивановна сидела в сенях. Ночь ей предстояла сложная. Надо было подготовиться. Она знала наверняка, что подвести Вилену к родам она сможет только здесь – на родной земле, что безучастие ее небеспричинно – наведенную порчу Мария Ивановна заметила сразу, да только источник не нашла. Противостояла сколько могла, снимала лишнее напряжение с дочки, при этом перебирала все возможное окружение знакомых, друзей, приятелей. Ничего. И вот теперь вроде бы она нащупала тоненькую ниточку истекающей ненависти. Ее двоюродная сестра.

Кажется, ну что им делить? Оказалось, было. Вот та отправная точка! Их брак с Германом Стахисом, врачом районной больницы в Рязанской области, работавшим там по распределению из Москвы.

Отец Германа Исайя Иоахимович, более известный как Исай Ефимович Стахис, дед Вилечки, был известнейшим стоматологом в Смоленске. Он родился в Варшаве, когда Польша входила в состав Российской империи, окончил медицинский факультет в Варшавском университете, где защитил диссертацию по челюстнолицевой хирургии, прекрасно знал три иностранных языка: русский, польский и немецкий, но дома иногда говорил на идише. Чтобы не забыть. Его и Ольгу Яковлевну забрали в роковом тридцать седьмом, и они провели на Колыме шестнадцать лет, потом их реабилитировали в пятидесятых. Исай Ефимович много разъезжал по стране и наконец осел в Москве, защитил докторскую диссертацию. Впоследствии он достиг должности второго профессора кафедры и умер от острого инфаркта во время лекции, не дожив до рождения внучки нескольких месяцев.

Герман Стахис родился в первый год заключения, много болел, чудом остался жив, лишь благодаря невероятной энергии и самоотверженности матери. Отца он почти не видел, первые десять лет отец с матерью были в разных лагерях, а когда за примерное поведение и ударный труд Исай получил право на вольное поселение, быстро приобрел известность, и его постоянно вызывали к больным в различные поселки обширного Магаданского края. Герман воспитывался в детском доме, через забор от лагеря, где сидела Ольга Яковлевна, и она имела возможность хоть иногда видеться с ним, пока им не разрешили жить всем вместе. После приезда в Москву Герман выправился, стал заниматься спортом, ходил в секцию самбо, но, несмотря ни на что, был комиссован от армии: на рентгенограмме обнаружили старый туберкулезный фиброз.

Герман не обиделся на медкомиссию, пожалуй, наоборот. Проработав два года санитаром в психбольнице, он с первого раза поступил в мединститут, который через шесть лет закончил, проработал два года в маленькой районной больнице в Рязанской области, часто приезжал домой, навещал родителей. И в один из приездов привез жену Машу, скромную русоволосую медсестру с длинной толстой косой… Ольга Яковлевна и Исайя Иоахимович приняли невестку спокойно, без скандала, несмотря на то что мать Герману постоянно напоминала, что у нее на примете есть прекрасные девушки из порядочных еврейских семей. О чем говорили родители между собой, ни Маша, ни Герман никогда не узнают…

В конце концов, Герман еврейский мальчик. Исай Ефимович видел, что Герман насквозь пропитался русским духом, и уже никак не пытался повлиять на него. А вот Ольга Яковлевна приводила в гости то одну подругу с дочкой, то другую…

Несмотря на это, Герман женился на русской девушке Маше из древнего мещерского села Матурова, которое много старше и Рязани, и Москвы. Сыграли две свадьбы. Одну в селе, где все основательно перепились мутным самогоном и дешевой водкой. И в Москве – еврейскую, с песнями и плясками, на которой Исай Ефимович в последний раз в жизни, заложив большие пальцы за края жилетки и выписывая кренделя ногами, плясал семь сорок под две скрипки и гитару.

И каких же взглядов не было вокруг молодоженов?! На Машу глядели с симпатией, вожделением, критично и даже со скрытой неприязнью, но не было среди этих взглядов ни одного мутного, остекленевшего от сивухи и безнадежно тупого или жгучего от зависти.