Восемь глав безумия. Проза. Дневники

— Если бы кто-то обладал непререкаемым авторитетом на земле, как некогда католическая церковь… Да! Да! — он открыл глаза и заговорил быстрее, хотя так же глухо. — Только церковь это могла бы: именем Божиим запретить раз навсегда проникновение в эту удивительную убийственную тайну.

Фрейс слегка улыбнулся:

— Ну, ты еще предложишь костры, инквизицию.

— Да! Да! Костры инквизиции, — больной приподнял голову с подушки. — Если жизнь на земле для чего-то необходима, то я предложил бы сжечь на костре всех, кто работает с атомом, кто проповедует мирное использование, кто лжет, что эту работу можно обезопасить. Если же внутриатомная энергия — наш приговор, если мир обречен на смерть, то пусть! Пусть работают, используют и гибнут. Пусть гибнет планета, если именно так суждено ей погибнуть. Только пусть это произойдет как можно скорее. К чему частные единичные смерти? К чему рак и лучевая болезнь? Пусть разом единая реакция и — конец, атомная пыль в мировом всепоглощающем пространстве. Жизнь, работа, известность, люди… Какое похабство, какая ложь все это. Любовь, жизнь — ничего этого нет. Человек обманут. Ох! Я, кажется, умираю. Я ничего не знал, не понял, я не жил! Я умираю. Я идиот. Жертва науки… Пакостная жертва пакостной науки.

Больной рассмеялся, судорожно двинул забинтованной рукой:

— Какая боль! Господи! Мама!

— Довольно? — шепнул мне Фрейс.

— Довольно! — еле-еле выговорила я это жалкое слово отречения.

IV

— А здесь мы будем невидимы, — шепнул мне рыболов-Фрейс-черт.

— Да, пожалуйста. Я не могу больше разговаривать с этими несчастными лучевиками, мне стыдно!

Тоже отдельная палата, очень хорошая палата. И в этой палате тоже умирает человек. А около него очень важное полувоенное лицо. Это лицо говорит успокоительно важным тоном. И в голосе говорящего слышится: «Ты умираешь, но я надеюсь, что тебе даже сейчас приятно и очень лестно, что с тобой говорю я… И надеюсь, что ты выскажешь, как тебе приятно и лестно».

Лицо говорило:

— Товарищ, будьте мужественны. Я приказал принять все меры к вашему выздоровлению. Мы вас поднимем…

Лицо замолчало, ожидая благодарности. Больной тихо ответил:

— Благодарю вас… Но я думаю, что дело безнадежно. И, конечно, я постараюсь быть мужественным… — И будто невольно добавил: — Мне ведь больше ничего и не остается…

Лицо подхватило последние слова больного, как будто все дело заключалось в том, чтобы умирающий изуродованный человек был мужественным.

— Бесспорно. Мужество — самое главное. «Смелого и пуля не берет», — лицо снисходительна улыбнулось.

Больной робко заговорил:

— Моя семья…

— О, будьте спокойны! Семью вашу мы обеспечим во всех отношениях. Партия, родина и народ умеют ценить преданность… Вы коммунист?

— Я не в партии…

— Мы вас примем… оформим сейчас же. Вы умр… то есть вы поправитесь коммунистом. Ваш героизм дает вам право на партбилет. И я сам буду ходатайствовать о присвоении вам звания Героя Социалистического Труда.

— Спасибо, — снова прошелестел больной.

Лицо хотело произнести еще что-то, но раздумало и поднялось с места:

— Ну, до скорого… Я уверен, что мы с вами увидимся в другой, не в больничной обстановке. Ни о чем не беспокойтесь. Все будет в порядке: и семья, и все… Жертвы во имя родины и народа не остаются бесплодными. Будьте здоровы. Мужество и спокойствие. И еще раз мужество. Вы героически выполнили свой долг.

Лицо кивнуло и направилось к двери, постепенно ускоряя шаги.

Больной остался один. Невидимые, мы смотрели на него. Горькое озлобление выступило на лице умирающего сквозь привычную покорность:

— Сволочи! И перед смертью не дают покоя. «Право на партбилет!» — передразнил он ушедшего. — И до конца, до последней минуты мы вынуждены притворяться и лгать. Я лишен возможности плюнуть в эту жирную самодовольную рожу. Сделай я это, они живьем сожрут мою семью: и мать, и жену, и ребенка. Ребенок калеки… Какой может быть ребенок у атомного работника? Зачем я выбрал эту проклятую специальность? Захотелось самоубийства. Можно было проще с собой покончить, без лишних мучений. «Мирное использование!» — хрипло рассмеялся он, как тот, в Филадельфии. — Вот и на мирном использовании околеваю…

Кто-то вошел в палату. Тип интеллигентного партийца формации последних десятилетий: чересчур спокойное лицо, спокойные глаза, спокойные движения. Странная смесь ума и самодовольной тупости во всей физиономии. Не только лоб и глаза, даже нос этого человека заявлял: я научный работник и член партии.

Подойдя к больному, он с преувеличенной развязностью и бодростью воскликнул:

— Да ты совсем неплохо выглядишь! Молодцом! Мы еще с тобой выплывем и поживем!

— Брось ты эти пошлости. Как вы мне все надоели! — с отчаяньем простонал больной. — Человек умирает, а они галиматью несут. В чем ты меня утешаешь? В смерти?

— Ну-ну-ну! Брось упадочные настроения. Наука творит чудеса… Современная медицина…

— Да, наука творит чудеса, — с ненавистью сказал умирающий, — вот она и со мной чудо сотворила.