Восемь глав безумия. Проза. Дневники

Он грустно взглянул в зеркало, отразившее стройного, сухощавого мужчину с лицом светло-шоколадного цвета, нервным, тонким, с очень правильными линиями лба и носа, с усталыми темными глазами и темными слегка вьющимися волосами.

Он разлил в бокалы вино, принесенное лакеем, и продолжал:

— У моего тестя большой колледж в Англии, женат он на мулатке, так что моя жена почти белая… Не могу простить себе, что я там не остался. Тесть убеждал меня принять кафедру философии в его колледже. А я, как дурак, увлекся мыльными пузырями, которые очень ловко пускали мои белые социалистические друзья, и примчался сюда. Родина! Высохший баобаб, колючий кустарник, дорогие моему сердцу полувысохшие мертвые вонючие лужи вместо прудов. Но ведь я мчался просветить свой народ, приобщить его к благам европейской цивилизации. И что я увидел? Низкие, зловонные шалаши из колючего кустарника пополам с каким-то навозом. Я увидел женщин. Речь их, если хриплое и нечленораздельное мычанье и рычанье можно назвать речью, для меня непонятна. Она на меня наводит омерзение и ужас… Женщины эти ползают на четвереньках, а дети сидят у них на спинах. Десятилетний мальчик — мужчина, — горько усмехнулся премьер, — имеет право распоряжаться своей матерью, бабушкой, сестрами, как ему вздумается. Великий жрец обвешан ожерельями из зубов, когтей, ногтей, камешков и не знаю еще из чего. Скульптура? Изображения из камня, глины, кости и коры этих омерзительных уродцев-божков: всех этих Жуй-Жри-Всех и Уурбров. Я оцепенел от ужаса. После бесчисленных совещаний с всевозможными лицами из стран социалистического лагеря я дал им, этим персонам, обещание вести Гынгуанию к светлому будущему, к коммунизму, при этом строго оберегая сокровища национального творчества, попранные железной пятой империалистов… Черт возьми, действительно, веселый фарс. И я его главный герой. Приедут люди, и я покажу им этот освобожденный народ, рычащий, фыркающий, ухающий, ползающий на четвереньках. Духовные пастыри этого народа требуют восстановления человеческих жертвоприношений…

— А пастыри политические — гильотину и электрические стулья, — прихлебывая вино, подсказал министр иностранных дел.

Премьер запнулся и растерянно пробормотал:

— Ну, да! И я же всем сказал, что это, в сущности, одно и то же… Но вы перебили меня. Что я хотел сказать? Да, все о том же! Я скажу им, этим гуманистам, марксистам, столь заботливо относящимся к национальным интересам и достоинству народцев и народиков: «У нас требуют восстановить обычай: убивать жен, пришедших в негодность, и культ Давилии-Душилии». Кретин! Я начитался вздора о естественном благородстве диких и полудиких племен, о естественном человеке, о прирожденном уме и такте мудрого дикаря из романов Фенимора Купера и других писателей той же марки. Я насмотрелся на гогеновских таитянских мадонн, на эти идиллические сине-красно-золотые пейзажи. И я вообразил, что это же самое ожидает меня в родной Гынгуании. Я мечтал о звенящих источниках и буддийских глазах гынгуанок. Вот проклятый европейский сноб, черная отрыжка белого Руссо. Идиот! Идиот! Идиот!

— Вы не идиот, а всего только Дон-Кихот, ну и… эстет, как некоторые другие, — спокойно подал реплику министр иностранных дел Жан Донне. — Вы доктор философии, кажется?

— Да, — не без гордости отозвался премьер. — Я получил эту степень в Англии.

— А вы? — обратился Жан Донне к министру культуры.

— А я — кандидат искусствоведческих наук и [человек] окончивший консерваторию в Париже.

— Ну, вот. Вы люди сверхобразованные. Даже там, в Европе, вы считались бы очень образованными людьми. А я только кельнер Жан Донне, — министр иностранных дел тихо рассмеялся, — но я видел и слышал столько людей, да и таких людей, с которыми вряд ли вы сталкивались. Да и немудрено. Вам по тридцать-тридцать пять лет, а мне шестьдесят с лишним. Я обслуживал Версальскую конференцию, когда мне было двадцать два — двадцать три года. Я обслуживал и лигу наций в Женеве, и конференцию в Локарно. Я видел и слышал Клемансо, Вудро Вильсона, Ллойд-Джоржа, Франклина Делано Рузвельта и даже… Гитлера. Я слышал их не в часы, когда они выступали на конференциях; я слышал их, когда они секретно разговаривали в своих апартаментах в роскошных международных отелях… Никто из них не обращал внимания на черномазого лакея в ослепительной крахмальной рубашке и в черном фраке, подававшего им вино и коктейли. А я слушал внимательно все и все старался понять. У меня большие способности к языкам. Я быстро изучил языки французский, немецкий и английский, немножко итальянский. Я читал газеты и книги со словарями. Я очень многое усвоил — и в те годы молодости, и позднее. В частности, я усвоил великую науку белого человека — дипломатию, за что вы почтили меня избранием на пост министра иностранных дел нашей, — он улыбнулся, — могущественной и славной державы Гынгуании… Знаете ли вы, мои молодые друзья, что такое дипломатия?