Восемь глав безумия. Проза. Дневники

Премьер и министр культуры выжидательно устремили заинтересованные глаза на сильного, еще довольно живого в движениях, пожилого человека, неожиданно сбросившего с себя свою обычную сонную, несколько тупую солидность. Жан Донне насмешливо улыбнулся, глаза его ярко вспыхнули.

— Дипломатия, друзья мои, — это способ излечения больных государственных и социальных организмов с помощью сушеного хвоста ящерицы. Наш приятель Рчырчау был бы великим дипломатом, если бы не его необузданный темперамент. Я не хочу сказать, что дипломат должен быть холодным, как северный снег. Помните его?

Два друга кивнули, и головы их грустно поникли.

— Дипломат должен горячиться, защищая интересы своего правительства, но горячиться эффектно, не теряя своей выдержки. Можно и порычать по-гынгуански. Клемансо часто рычал, но это было театральное рычание. Дипломат должен выказывать глубокое уважение к таким святыням, как патриотизм, гуманизм, международное право, нация, честь, долг. Про себя же он эти вещи трактует так же, как мы с вами священную черепаху Рчырчау. Это отнюдь не доказывает, что все дипломаты — беспринципные мерзавцы, нет! Среди них много людей с принципами. И во имя этих принципов они совершают любой беспринципный поступок. Если бы иной поступок дипломата совершил не дипломат, а обыкновенный чинуша, его посадили бы на скамью подсудимых. И все дипломаты, все политики: и буржуазные, и наши друзья из социалистического лагеря, — совершенно одинаковы. Вы, господин премьер, обозвали гынгуанцев человекообразными обезьянами. Женщины здесь ползают на четвереньках, на спине они таскают своих ребятишек. Это ужасно, не спорю. Еще более ужасен обычай убивать жен, пришедших в негодность. Белые колонизаторы оказали услугу нашим женщинам, запретив убивать их. К сожалению, живое существо хочет жить, хотя бы и ползая на четвереньках.

Оба друга перебили речь бывшего кельнера с ужасом и возмущением:

— Жить, хотя бы ползая на четвереньках? Нет! У белого человека есть гордая формула: лучше умереть стоя, чем жить на коленях.

Министр иностранных дел снисходительно улыбнулся, как будто он слушал лепет младенца.

— Друзья мои, у белых людей много формул. Но формула — это одно, а жизненная практика — это другое. Поверьте мне, у белых, у желтых и у черных предпочитают умереть стоя только единицы. Большинство предпочитают жить на коленях, или, подобно гынгуанцам, ползая на четвереньках. Часто прислуживая в ресторанном зале властителю, господину жизни, я смотрел на белоснежные воротнички, гордо подпирающие гордые подбородки, на ленточку ордена, на безукоризненно выутюженные брюки и знал (слуги знают все, друзья мои), что через несколько часов этот властитель должен будет или застрелиться, или ползать на четвереньках… Стрелялись очень редко. А народ… Он вообще и родится на четвереньках, любой народ: и черный, и белый.

Жана Донне снова с негодованием перебил премьер:

— Что вы говорите?! А страны социалистического лагеря? Вот где народ управляет свой жизнью, вот где он свободен.

— Вы думаете? Ну, конечно. Вы — черный, виноват: полубелый Дон-Кихот. В социалистических странах меньше свободы, чем где бы то ни было, но там больше лжи и лицемерия. Там народ, ползающий в прахе. Уверяют, что он возносит голову к небесам… Дорогой мой, вы — философ по специальности, а я философ по призванию. Моя философия кажется вам низменной, но жизненный опыт не раз подтверждал мне ее правоту. Весь мир — огромная Гынгуания, и только. А заговорил я на эту тему так искренне и резко лишь потому, что вы оскорбили, — он улыбнулся прежней слегка насмешливой улыбкой, — наш великий освобожденный народ… Будем говорить скромнее: наше жалкое несчастное племя, которое не хуже и не лучше по своим нравственным и умственным качествам, чем все самые знаменитые культурные нации.

— Ого! Вы не только безотрадный философ, вы и патриот.

Премьер засмеялся и потребовал новую бутылку вина. Все трое всегда пили умеренно, а сегодня премьер жадно глотал бокал за бокалом. Жан Донне покачал головой:

— Я не патриот, я сторонник справедливости, и только. Почти всю жизнь я прожил в Европе, бывал в Америке и в Африке… Ловкий и расторопный кельнер, я очень нравился всем этим важным, богатым и властным людям. У меня была своеобразная наружность: черномазая, но какая-то почтенная и приятная. Так выразился обо мне один остроумец и скептик, блестящий французский писатель, с которым я имел честь разговаривать порой очень откровенно. Он же предрек мою будущность, назвав меня гениальным до вредности дипломатом. А вредность, сказал он, падет на вашу долю. Вы гениальны, как Талейран, но с одним печальным минусом по сравнению с Талейраном: вы неподкупны, как Робеспьер… Поэтому вы не составите великой карьеры, дорогой мой… Достигнув важного поста, вы, пожалуй, не забудете о том, что такое истина, и вы окажетесь слишком правдивым. Поэтому вас объявят циником, а может быть, и хуже: бездарным человеком, занимающим не свое место… Я думаю, что французский скептик был прав.