Восемь гор

С мамой было по-другому. Я не любил говорить по телефону, и она решила, что будет мне писать. Обнаружила, что я отвечаю. Я любил вечерами садиться за стол, брать бумагу и ручку и рассказывать обо всем, что со мной произошло. В письме я сообщил ей, что решил поступить в киношколу. Там я нашел своих первых туринских друзей. Мне нравилось документальное кино, мне казалось, что я умею наблюдать и слушать, мамины ответы вселяли надежду: “Да, у тебя это всегда хорошо получалось”. Я знал, что кино еще очень нескоро станет для меня профессией, но мама с самого начала меня поддерживала. Годами она посылала мне деньги, а я в ответ – рассказы о том, чем я занимаюсь, истории разных людей, разных мест, моих вылазок в город… Это были короткие фильмы, которые никто не видел, но которыми я очень гордился. Мне нравилось, во что превращалась моя жизнь. Так я отвечал маме, когда она спрашивала, счастлив ли я. Отвечать на другие вопросы я избегал – о девушках, романы с которыми заканчивались через несколько месяцев, потому что, как только отношения становились серьезными, я исчезал.

“Как ты?” – спрашивал я маму в письме.

“У меня все хорошо, вот папа слишком много работает, совсем себя не бережет”, – отвечала мама. Она больше рассказывала об отце, чем о себе. Дела на фабрике шли скверно, но отец, вместо того чтобы махнуть на все рукой и дождаться пенсии, удвоил усилия. Он много ездил на машине, один, проделывая сотни километров от одного филиала до другого, возвращался домой обессиленный и сразу после ужина засыпал. Спал он недолго: ночью вставал и опять брался за работу, заботы не давали крепко уснуть, но мама считала, что дело не только в фабрике. “Отец всегда был тревожным, теперь это превратилось в болезнь”. Он переживал из-за работы, переживал из-за приближавшейся старости, переживал из-за мамы, стоило ей схватить простуду, переживал из-за меня. Он просыпался и вскакивал, боясь, что со мной случилась беда. И тут же просил маму позвонить мне, даже если это означало меня разбудить: мама уговаривала его подождать несколько часов, пыталась успокоить, уложить спать, угомонить. Не то чтобы он не прислушивался к своему телу, отец не умел жить иначе, без постоянного напряжения: просить его успокоиться было все равно, что просить медленно подниматься по горной тропе, дыша свежим воздухом и ни с кем не соревнуясь.

Отчасти отец был тем человеком, которого я знал, отчасти – другим, каким он представал в маминых письмах. Этот, “другой”, отец вызывал мое любопытство. Я вспомнил, что порой он казался ранимым, порой бывал растерянным, хотя и пытался это скрыть. Например, когда я свешивался со скалы, он инстинктивно хватал меня за ремень. Когда меня мутило на леднике, отец переживал сильнее меня. Я говорил себе, что, наверное, “другой” отец всегда был рядом со мной, а я его не замечал – “первый” отец полностью его заслонял. Я стал думать, что в будущем можно и даже нужно попробовать опять сблизиться с ним.

А потом это будущее исчезло в один миг, вместе со всем, что оно сулило. Однажды мартовским вечером 2004 года мама позвонила и сказала, что у отца на автостраде случился инфаркт. Его нашли на площадке для отдыха. Отец не создал аварийную ситуацию, у него хватило сил сделать все, как надо: включить аварийку, затормозить и остановиться, словно у него прокололась шина или кончился бензин. На самом деле силы кончились у его сердца. Он слишком долго мчался на полной скорости и слишком мало следил за собой: отец почувствовал страшную боль в груди и успел понять, что у него сломалось. На стоянке он заглушил мотор. Ремень безопасности отстегивать не стал. Он остался сидеть – так его и нашли, как выбывшего из соревнований гонщика. Смерть словно пошутила над отцом: все его обгоняли, а отец застыл, держа руки на руле.

Весной я на несколько недель вернулся к маме в Милан. Нужно было заняться делами, да и просто хотелось побыть с ней. После суматохи похорон, когда все закончилось, мы с мамой обнаружили, что отец все заранее предусмотрел. Да еще как предусмотрел! У него в ящике лежала инструкция: банковские данные и все прочее, чтобы мы с мамой получили его наследство. Поскольку мы были единственными наследниками, завещание составлять не пришлось. На том же листе он написал, что оставляет маме свою половину миланской квартиры, а мне – “владение в Гране”. Отец написал: “мне бы хотелось, чтобы оно было у Пьетро”. Никаких слов прощания, никаких пожеланий – отец писал деловито и холодно, как нотариус.