Восемь гор

Снега на Греноне пока было мало. Я легко различал сыпухи и кусты, уступы и обрывы, словно их покрывал не снег, а иней. Однако к концу месяца похолодало, температура резко понизилась, и однажды ночью озеро замерзло. На следующее утро я пошел посмотреть: у берега лед был непрозрачным и сероватым из-за тысячи замерзших пузырьков воздуха; чем ближе к центру, тем более черным и блестящим становился лед. Палкой не удавалось его даже поцарапать, тогда я решился ступить на лед и убедился, что он меня держит. Я сделал всего несколько шагов, как вдруг услышал гул, доносившийся из глубины озера, и сразу выскочил на берег. Оказавшись в безопасном месте, я снова услышал этот звук: глухой, дрожащий гул, словно грохот огромного барабана. Он повторялся в очень медленном ритме, не чаще удара в минуту. Это могла быть только вода, бившаяся снизу о лед. С наступлением дня мороз ослабел, казалось, вода пытается вырваться из могилы, в которую ее заточили.

С закатом начинались наши бесконечные вечерние посиделки. На считанные минуты горизонт в глубине долины краснел, потом опускалась тьма. До того, как наступало время ложиться спать, свет уже не менялся: шесть, семь, восемь вечера… мы молча сидели у печки и читали – каждый при свете своей свечи. Отблески пламени да вино, которое мы неспешно потягивали, – других лекарств от скуки не было. За эти дни я приготовил картошку всеми возможными способами. Отварная, запечённая, на углях, жаренная на сливочном масле, запеченная в духовке с сыром: я подносил свечку к сковороде, чтобы увидеть, готова картошка или нет. Мы съедали все за десять минут, а потом еще два-три часа сидели в тишине. Я все ждал чего-то, точно не зная, чего, а оно никак не начиналось: я приехал из Непала, чтобы помочь другу, а друг, судя по всему, во мне не нуждался. Когда я о чем-то спрашивал, он отделывался расплывчатым ответом, убивавшем в зародыше всякую беседу. Он мог сидеть и целый час смотреть на огонь. И очень редко, когда я уже терял надежду, заговаривал, словно подхватывая прерванный на середине рассказ или размышляя вслух.

Как-то вечером он сказал:

– Знаешь, я ведь ездил в Милан.

– Правда? – удивился я.

– Очень давно, мне было лет двадцать. Я разругался с начальником и уволился со стройки. День был свободен, вот я и решил: сгоняю-ка я в Милан. Сел в машину, поехал по автостраде, к вечеру добрался. Хотелось выпить пива в Милане. Я остановился у первого же бара, выпил пива и вернулся обратно.

– Ну и как тебе Милан?

– Да как сказать… Слишком много народу.

Потом прибавил:

– И на море был. Я про него столько книг прочитал, что однажды поехал в Геную посмотреть. У меня с собой было одеяло, я заночевал прямо в машине. Все равно дома меня никто не ждал.

– И как тебе море?

– Большое озеро.

Такие мы вели разговоры – может, правдивые, а может, и нет, но этим все и исчерпывалось. Знакомых мы никогда не обсуждали. Лишь однажды Бруно внезапно сказал:

– А здорово было сидеть вечерами перед хлевом, да?

Я отложил книгу:

– Да, здорово.

– Помнишь, как в июле спускалась ночь, как вокруг было тихо? Ты помнишь? Я больше всего любил вечер, а еще утро, когда я вставал подоить коров и было совсем темно. Лара с дочкой спали, мне казалось, будто я их оберегаю, они могут спать спокойно, потому что я рядом.

Он прибавил:

– Глупо, правда? Но мне так казалось.

– Что в этом глупого?

– Глупо, потому что никто не способен позаботиться о других. Заботиться о себе уже непросто. Мужчина всегда справится, если он настоящий мужчина, но, если он себя переоценивает, дело кончится плохо.

– Переоценивает означает “заводит семью”?

– Для кого-то, наверное, да.

– Тогда кому-то не надо заводить детей.

– Ты прав, не надо, – отозвался Бруно.

Я взглянул на него в полутьме, пытаясь понять, о чем он думает. Одна половина его лица была освещена желтым светом печки, другая оставалась в тени.

– Что ты несешь? – не выдержал я. Он не ответил. Он глядел на огонь, словно меня рядом не было.

Я почувствовал раздражение и решил выйти из дома, жалея, что не могу покурить. Стоял, искал глазами звезды, которых не было видно, раздумывал, зачем я приехал, пока не застучал зубами от холода. Тогда я вернулся в теплую и темную комнату, где пахло дымом. Бруно сидел на прежнем месте. Я согрелся у печки, а потом залез наверх и нырнул в спальник.

На следующее утро я проснулся первым. Мне не хотелось тесниться в комнатушке при свете дня, поэтому я не стал пить кофе и пошел прогуляться. Я отправился взглянуть на озеро: за ночь его припорошило снегом, который ветер гонял туда-сюда. Он то сдувал снег, то поднимал облачками, то кружил – вихри рождались и исчезали, словно беспокойные духи. Под снегом лед был черным и казался каменным. Пока я стоял и смотрел, в долине раздался выстрел: звук отражался от склонов, и было трудно понять, где он прозвучал – ниже, в лесу, или выше, на хребте. Я инстинктивно поискал глазами внизу, среди сыпухи и обрывов, – нет ли какого-нибудь движения.