Восемь идеальных убийств

Было ясно, что именно произошло. Прюитт не появился в своей аудитории, не отвечал на эсэмэски и звонки на мобильник. Его ассистентку попросили по-быстрому сгонять к нему и проверить, дома ли он, благо это недалеко. У меня уже возникло нехорошее чувство, но я постарался затолкать его поглубже. В конце концов, Прюитт – алкаш, по крайней мере, по словам Джиллиан Нгуен. Может, мается с похмелья. Может, нечто подобное происходит постоянно, и его помощнице все-таки иногда удается поднять его, барабаня в дверь.

Я осторожно присматривал за Проктор-холлом, сгорая от любопытства, как поступит ассистентка Прюитта, когда выйдет из здания, и гадая, не направится ли она опять к его дому. А потом вспомнил, что она пообещала оставаться в аудитории до времени окончания лекции, указанного в расписании. Поднявшись со скамейки, двинулся вниз по спуску обратно к дому Прюитта. Тело подсказывало мне немедленно забраться в машину и уматывать домой. Что-то случилось. В голове неотвязно крутилась стихотворная строчка: «Кто-то умер, и ведомо это деревьям…» – я не сразу вспомнил, что слова эти принадлежат Энн Секстон, вроде как из стихотворения, посвященного смерти кого-то из ее родителей. Подойдя к дому Прюитта, я оглядел ряд деревьев вдоль Корнинг-стрит. Все они были голыми, естественно, и на фоне темного неба казались лишь черными силуэтами, карандашными набросками. Трудно было представить их укрытыми густой листвой летним днем. Да, кто-то умер. Но было недостаточно просто знать этот факт.

Добравшись до дома Прюитта, я быстро свернул на подъездную дорожку, проскользнул мимо его машины. Рукой в перчатке повернул щеколду калитки, ведущей в обнесенный деревянным забором квадратный дворик, заваленный осевшими смерзшимися сугробами. Здесь обнаружился накрытый брезентом гриль, но больше ничего. Под высокий забор намело неубранную листву, теперь уже черную.

Преодолев три ступеньки, я поднялся на небольшую террасу и подошел к задней двери. Сквозь оконное стекло мне было видно кухню с клетчатым линолеумным полом, а за ней – нечто вроде столовой с длинным столом. Дверь была заперта, и я постучал в стекло. Собрался было разбить его кулаком в перчатке, но тут заметил ряд старых цветочных горшков, стоящих на террасе. Присев на карточки, приподнял их один за другим. Под горшком с розмарином нашелся единственный серебристый ключ. Я осторожно ухватил его затянутыми в перчатку пальцами. Ключ подошел, и, открыв заднюю дверь, я оказался внутри. Крикнул: «Эй!» в пустоту дома, подождал ответа. Прошел через кухню с довольно скудной меблировкой в столовую, двигаясь медленно, чтобы глаза привыкли к царящей внутри полутьме. Все занавески были задернуты. Из столовой виднелся длинный диван, стоящий в передней комнате. Прюитт сидел на самом его краю, плоско поставив ноги на пол и опустив руки вдоль бедер. Голова его была сильно запрокинута назад, покоясь на низкой спинке дивана. Он был мертв. Я понял это, просто посмотрев на него, – на то, как он был неподвижен, под каким неудобным углом запрокинулась его голова, открывая горло.

Как ни шокировало меня подобное зрелище, гораздо больший шок я испытал от того, что из этой картины следовало: Прюитт – не Чарли. Существовала, конечно, микроскопическая вероятность того, что Прюитт на самом деле все-таки Чарли и чувство вины от того, что он натворил, вынудило его упиться до смерти. Но я знал, просто печенкой чуял, что это не так. Прюитта убил Чарли, который постоянно опережал меня на несколько шагов.

Из комнаты сильно несло виски, и я увидел бутылку, валяющуюся на полу на тонком персидском ковре. Ее треугольное донышко тускло мерцало в слабом свете, проникавшем сквозь задернутые занавески; чуть ярче поблескивала тонкая проволочная сетка, охватывающая ее граненые бока. Марка показалась мне знакомой – это был скотч, – но я не сумел с ходу припомнить название. Ощущался также и еще какой-то запах, который наводил на мысли о больнице. Я продвинулся еще чуть вперед, остановившись в дверном проеме. И уже оттуда разглядел, что весь перед свитера Прюитта уделан засохшей блевотиной.

Понимая, что не собираюсь продвинуться еще хоть сколько-нибудь дальше в комнату с телом Прюитта, я огляделся по сторонам. Неудивительно, что тут было много стеллажей с книгами. В одном углу стоял большой телевизор с плоским экраном и что-то вроде старой стереосистемы. На стене над диваном висела забранная в рамку театральная афиша, явно рукописная – спектакля по «Зимней сказке» Шекспира; самодеятельный художник изобразил на ней медведя с короной на голове. Только сейчас я обратил внимание, что, за исключением бутылки на полу, никаких других признаков спиртного в доме не наблюдалось.