Восемь миллионов способов умереть

— Скажи честно, ты действительно считаешь, что существует вероятность того, что он… э-э… ее не убивал? Или же это все-таки он?

— Вероятность существует.

— Чем мотивируешь?

— Ну, прежде всего тем, что он нанял меня. И вовсе не для того, чтобы, как ты выражаешься, спустить пар. Потому как никаких паров тут не наблюдается. Ты же сам признался, что не собираешься надрываться.

— Ну, ему-то об этом знать не обязательно.

Я оставил эту его ремарку без внимания.

— Давай взглянем на это дело под другим углом, — предложил я. — Допустим, я бы не позвонил в участок.

— Когда?

— Ну, в тот самый первый раз. И вы бы не узнали, что она собиралась порвать со своим сутенером.

— Если бы не от тебя, так от кого-нибудь другого узнали бы.

— Каким образом? Ким погибла, а сам Чанс вряд ли бросился бы в полицию с этим признанием. Не уверен, что кто-либо еще знал об этом. — «Разве что Элейн», — подумал я, но решил ее не впутывать. — Так что маловероятно, чтобы вам все стало известно. Во всяком случае, на самых первых порах.

— Ну и что с того?

— Да то, что бы вы в таком случае делали?

Ответил он не сразу. Сперва посмотрел на свой стакан, и на лбу прорезались две вертикальные морщины. Затем сказал:

— Понимаю, куда ты клонишь.

— Как бы вы тогда вели это дело?

— Да в точности так же, как и до твоего звонка. И сочли бы, что это — дело рук какого-нибудь психа. Хотя вроде бы теперь их так называть не положено, да? Примерно с год назад по нашему департаменту была спущена директива. Теперь мы не имеем права называть их психами. Теперь они у нас ЛНП.

— Что такое ЛНП?

— Личность с неустойчивой психикой. Выискалась какая-то задница на Сентр-стрит — нечего им там делать! Весь город так и кишит психопатами, их больше, чем орехов в торте, а эти задницы спорят, как их лучше называть! Нельзя, видите ли, оскорблять чувства этих подонков! Ладно… Короче, думаю, это ненормальный. Некий современный вариант Джека-Потрошителя. Звонит проститутке, вызывает ее к себе и режет на ленточки.

— Ну, хорошо, допустим. И что же дальше?

— А дальше — сам знаешь что. Ждем, что повезет и найдется какое-нибудь вещественное доказательство. Правда, в данном случае с отпечатками пальцев полная безнадега. В этом гостиничном номере столько народу перебывало — миллион отпечатков, и не знаешь, с чего начать. Конечно, было бы очень здорово, если бы обнаружился хотя бы один четкий кровавый отпечаток и мы бы точно знали, что принадлежит он убийце, но таким подарком похвастаться не могу.

— Ну, а даже если бы и мог…

— Даже если бы и мог, одного отпечатка все равно недостаточно. Во всяком случае, до тех пор, пока у нас не появится подозреваемый. По одному отпечатку нельзя даже запросить службу в Вашингтоне. Правда, они обещают, что скоро такое будет возможно, но пока…

— Да они уже лет сто обещают!

— И никогда ничего не сделают. А если даже и сделают, то мои шесть лет к тому времени пройдут, и я буду в Аризоне. А что касается других вещдоков, думаю, придется нам подождать, пока этот псих снова не укокошит кого-нибудь. Еще парочка убийств с тем же почерком, и, рано или поздно, он лажанется, и мы его возьмем. И тогда можно будет припереть этого гада к стенке! — Он допил водку. — Ну, и его, конечно, признают ненормальным и упекут всего годика на три, а потом он выйдет и займется тем же. Но мне бы не хотелось снова браться за такое дело. Видит Бог, не хотелось бы.

Я в очередной раз отправился к бару.

Все его предубеждения, что он позволяет мне расплачиваться сутенерскими деньгами, растворились, похоже, в этой самой выпивке. Он был уже заметно пьян, если, конечно, судить по некоторым симптомам. Глаза остекленели, все движения и жесты тоже отличала некоторая остекленелость. И речь приобрела характерные признаки — говорил он громко и словно сам с собой, изредка делая вежливые паузы и переспрашивая собеседника и в то же время совершенно не слушая его.

Я бы не заметил этого, если бы выпил столько же. Но я был трезв, и, по мере того, как алкоголь все сильнее забирал его, пропасть между нами расширялась.

Я пытался направить беседу в нужное мне русло, но Деркин категорически не хотел говорить о Ким Даккинен. Он упорно сворачивал на близкую ему тему — рассказывал, как все плохо в Нью-Йорке.

— Хочешь, скажу, кто во всем виноват? — Подавшись ко мне всем телом, он понизил голос, хотя мы остались в баре единственными посетителями и никого, кроме нас и бармена, в помещении не было. — Вот что я скажу. Это все ниггеры.

Я промолчал.

— И прочие отбросы общества. Черные и латины.

Я заметил, что в полиции у нас служит немало негров и пуэрториканцев. Он отмахнулся.

— Послушай, только не надо мне говорить! Был у меня один напарник, мы с ним долго работали. Звали его Ларри Хейнс, может, слышал? — Я не слышал. — И он был очень хороший полицейский. Я мог бы доверить парню свою жизнь, да! Черт, да чего там, и доверял!.. Он был черен, как уголь, и я не встречал парня лучше ни в жизни, ни в полиции. Но это здесь ни при чем. Я про другое… — Он отер губы тыльной стороной ладони. — Вот скажи, ты на метро ездишь?

— Ну, а что делать? Приходится.