Восемь минут тревоги (сборник)

В принципе, согласие Пушкарева не только снимало с них тяжкий груз угрызений совести, но и освобождало от лишней, крайне обременительной в данный момент обузы, развязывало им руки для более важных действий, ибо каждый из них думал с тревогой о невесть где скрывавшемся нарушителе, потому что как ни коротка была вынужденная задержка, а враг использовал ее в своих целях, уходил…

— Может, лучше вдвоем? — все-таки еще раз, не очень настаивая, предложил сержант, переминаясь с ноги на ногу и без нужды поправляя за спиной автомат.

— Не надо, сержант. Спасибо. Я сам.

«И то верно, — мельком, уже отстранение подумал сержант. — Сейчас не война…»

— Держите на бывшую охотничью заимку, — озабоченно подсказал всем троим Пушкарев. — Арчи тянул туда.

— Добро. Проверим. Ну, вперед!

Один за другим солдаты выскочили из наполнявшейся ранней сыростью низинки, и когда стих топот их сапог и улеглось сухое шуршание листвы, Пушкарев ощутил себя сиротой в этом безмолвном мире, среди опустевшей, абсолютно глухой лесной впадины, со всех сторон отороченной мрачными редкими пиками низкорослого ельника. Но слез или жалости к самому себе у него не было. К тому же временное оцепенение проходило, пора было действовать, и он осмотрелся.

Недавняя розовина на закате померкла, рассосалась. Вместо нее отовсюду придвигалась серость, безотрадная, как сама тоска.

— Надо домой, Арчи. Дома хорошо, вылечишься. Пошли, малыш!

Отпихивая вороха прели, он подхватил обмякшее тело овчарки, поудобнее устроил друга на согнутых руках, удивляясь, что почти не ощущает тяжести.

Сначала Пушкарев не следил за дорогой. Он намеренно взял правее, чтобы держаться открытого места, где путь хотя и удлинялся, зато меньше встречалось мешающих ходьбе деревьев и кустов. Он знал и помнил примерное направление, которого надо держаться, а остальное его мало интересовало. И лишь, сокрушаясь, корил себя, что в безрассудном пылу погони, когда Арчи шел азартно, таща поводок внатяг, он поторопился отстегнуть карабин и пустил собаку в свободный поиск, будто и впрямь вот-вот могли упасть сумерки и надо было спешить, чтобы управиться до темноты. В те горячие и роковые минуты он, вожатый, поневоле только лишь сдерживал своего питомца, лишая его возможности маневра, а длинный брезентовый поводок, то и дело путаясь в кустах, напрасно тормозил животное и рвал Пушкареву захлестнутое петлей запястье. Арчи словно молил хозяина довериться его звериному умению и опыту, подскуливал в нетерпении, пока вожатый распутывал шлею, и когда получил свободу, тут же исчез.

«Зачем я его отпустил? — корил себя Пушкарев, физически ощущая, как неотвратимо, с каждым его шагом, уходила из тела животного сила и сама жизнь. — Зачем?.. Прости меня, Арчи».

Отчаянный вопль Арчи солдаты услышали метрах в семидесяти от себя. Это был даже не вопль, который бы раскатило и донесло до людей эхо, а короткий и резкий вскрик, какой бывает, когда стремительно летящая собака напорется на сучок.

«Пушкарь! — Сержант обернулся к бегущему следом вожатому. — Что там?»

Но встревоженный вожатый, спеша на отчаянный зов, даже не вник в смысл вопроса сержанта. В безошибочной догадке он понял, что причиной происшествия был не сучок, не острый обломок камня или какой-нибудь торчащий из земли металлический прут. Он и до сих пор, хотя минул не один год, еще хорошо помнил, как Арчи получил свою первую в жизни рану и какой у него при этом вырвался крик. Пес тогда был, в общем, щенком, десятимесячным недотепой и неслухом, и однажды, резвясь в темных дебрях Измайловского парка в Москве, встал дыбом на выскочившего откуда-то из боковой аллеи мужчину, которого, как потом выяснилось, преследовал милицейский патруль. Неосознанно, скорее случайно почуяв опасность, Арчи в прыжке сбил мужчину с ног и в тот же миг горестно, как бы недоуменно, взвыл…

О, этот вопль! И по сей день звенит он в ушах высокой захлебывающейся нотой с отчаянной мольбой: «Помоги!»… Понимая, как лишне думать сейчас о самом худшем, отвлекая себя от мыслей о неотвратимом, Пушкарев обрывочно вспоминал, как тогда на 16-ю Парковую, где он жил вместе с родителями, специально приехал начальник отделения милиции, с каким торжеством, на глазах у всех соседей, вручил владельцу «отважной овчарки» грамоту и черный пластмассовый фотоаппарат «Смена» — за «решительную помощь органам» в задержании особо опасного преступника… Грамота уцелела, со временем только обтерлась, потеряв глянец и новизну, а вот фотоаппарат попался ерундовый, чаще ломался, чем снимал, все ходил по рукам дворовой пацанвы, пока совсем не пропал. А сколько ночей Пушкарев не спал, чтобы выходить друга, поставить его на ноги, спасти, — страшно вспомнить! Неужели все ради того, чтобы Арчи снова, во второй раз попал под нож, рухнул обездвиженно на месте, не в силах больше достать своего врага?..