Восемь минут тревоги

Он дотронулся до шершавых выпирающих стен, когда сумерки уже совсем поглотили пространство, оставив из множества видимых днем цветов один — непроницаемый, черный…

Непонятно откуда появилась и ткнулась в ноги Хаятолле кошка, на ощупь длинная и тощая, повела мальчика к кишлаку, поминутно оглядываясь и блестя во мраке зеленью глаз.

Дом его ждал, и дом его принял, укрыв завесой ночи.

Ночью в кишлак вошли чужие.

Острым детским слухом Хаятолла различил их вкрадчивые, очень настороженные шаги и мог поклясться, что не бредит.

Но никто не требовал от него клятв, как никто не спешил и на помощь, — давно покинутый, мертвый кишлак безмолвствовал. Тишина и тлен поселились в узких и кривых его переулках, в которых грустно, бесследно умирали некогда витавшие здесь звуки…

В доме тоже было пусто, пахло выветрившейся гарью давнего пожарища, и только песок, осыпаясь со старых стен, шуршал в тишине уныло и обреченно.

Чуя опасность, зло, которые исходили от ночных пришельцев, мальчик забился под трухлявый, в дырах прогаров дощатый помост террасы, когда-то служивший ночлегом его семье, укрылся полой халата и решил не попадаться никому на глаза, что бы ни произошло.

— Бача! — сдавленным окликом позвали со двора. — Бача, ты здесь? Эй, отзовись.

Голос позвавшего тоже был сухим и шуршащим, будто песок; старым был голос, незнакомым, не сулящим ничего, кроме опасений и страха. Хаятолла теснее вжался в землю, задержал дыхание, окаменел.

Какое-то насекомое торопливо пробежало по его лицу. Хаятолла брезгливо смахнул мохнатую тварь, не переставая зорко, с испугом глядеть из-под досок в темноту.

Шаги во дворе приблизились к дверному проему, замерли.

— А вдруг его здесь нет? — так же негромко, свистящим шепотом усомнился голос, принадлежавший другому человеку, наверняка молодому и более решительному. — Может, он нас надул и теперь преспокойно дрыхнет себе где-нибудь в парке, а мы тут зря шарим? Дождемся, что нагрянут из соседнего кишлака и схватят самих. Говорил же Нодиру: напрасно он это дело затеял. Так нет, уперся — приведи мне сына, достань хоть из-под земли, и все! Теперь ищи этого паршивца…

«Отец! — дрогнуло сердце Хаятоллы. — Это люди отца».

Старый не ответил на длинную недовольную речь, и сколько Хаятолла ни вслушивался, не различил ни слова.

С улицы тем временем нащупывали дверное кольцо; звякнул металл в заржавелом пазу. Противно скрипнула под чужими руками чудом уцелевшая половина двери из ошкуренных, некогда белых акациевых стволов, от пожара обуглившихся, вываливающихся из пазов даже при небольшом усилии.

— Тут он, — наконец прошипел старик, и Хаятолле показалось, будто он засмеялся. — Ту-ут… Куда ему деться? Куда уйти от родных стен? Я чую его дух. Меня не проведешь. Дай-ка сюда огонь.

Хаятолла дернулся, беззвучно заскулил, потому что огонь означал для него гибель. Мелкая дрожь, от которой вмиг закоченели пальцы и онемело лицо, волной прошлась по телу. Мальчик вспомнил о приблудной кошке, потянулся к ней. Но подлая тварь, только что гревшаяся у него под мышкой, куда-то бесследно пропала, должно быть, ушла, оставив Хаятоллу одного.

В темноте вновь прозвучал чужой скрипучий шепот старика:

— Ну чего ты там возишься? Свети, говорю тебе, сюда!

Зыбкий огонь метнулся к потолку с проломом в небо, заколыхался по стене, отражая громадные тени пришельцев.

Хаятолла знал, что так просто чужаки не отступят, и понял: это конец. Рано или поздно его отыщут, выволокут из укрытия, и если он, чего доброго, начнет сопротивляться или звать на помощь, ему закроют рот навсегда. Хаятолла знал: эти люди с гор шуток шутить не любят…

Однажды, еще в горах, к Ахмет-хану привели человека. Лохмотья служили ему одеждой, а лицо было сплошь черным от побоев.

Ахмет-хан молча недовольно посасывал остывшую трубку, которую набивал ему Хаятолла, и ждал разъяснений.

— Господин, не губите! — Оборванец бросился в ноги Ахмет-хану. — Заклинаю: выслушайте. Я служу вам верой и правдой…

— Ты? Служишь? Мне? — Глаза Ахмет-хана сощурились, и Хаятолла, готовивший свежую трубку для главаря, заметил в них огонь. — Жалкий трус! Ты хотел переметнуться к неверным? Ты, кого я называл муджахетдином, хотел уйти от меня к проклятым кафирам? Предать? Да как ты смел после этого показываться мне на глаза?

В гневе Ахмет-хан грыз костяной мундштук самшитовой, в насечке из серебра, трубки.

— Это ошибка, господин… Выслушайте! Я мусульманин…

— Не оскверняй этого имени! Истинный мусульманин защищает священный коран оружием, а не языком. Где твое оружие, негодяй? Ты его бросил, собака! Ты струсил…

— Нет! Нет, господин… Мой автомат упал в пропасть… — пробовал защититься черный человек. — Случайно упал, поверьте.

— Почему ты не прыгнул следом за ним? — Ахмет-хан в злобе снизил голос. — Почему ты сам не разбился, когда упустил свой автомат? Или ты ценишь свою жизнь дороже — ты, сын шакала, жалкий болтун?

— Я добыл оружие в бою, мой господин, все это знают. И готов доказать вам свою преданность, готов искупить свою вину.