Восемь минут тревоги

Теперь зверей и Хаятоллу разделяли каких-то пять-шесть шагов да невысокая гряда, за которой мальчик устроился, чтобы скоротать ночь. И тут Хаятолле, который долго крепился, по-настоящему стало страшно. Он видел, как холодно и неумолимо светились в темноте глаза хищников, ощущал неотвратимую, неминуемую беду в каждом их движении, каждом звуке.

— Алабай! — не помня себя, на высокой ноте выкрикнул он в темноту, вспомнив об увечном щенке как о своем последнем спасении. — Алабай, на помощь, ко мне!

Эхо отнесло отчаянный его крик за гряду, равнодушно отозвалось во многих местах, безответно умерло.

Зверей голос не испугал. Сначала они ненадолго замешкались, остановились, но в следующий миг, тоже подстегнутые отчаянной решимостью, снова упрямо двинулись вперед, и уже ничто не в состоянии было остановить их перед последним броском.

— Мама!..

Собственный крик оборвал его сон, вызволил из липких пут страха, и Хаятолла поскорее открыл глаза. Над ним с тревогой и озабоченностью склонялся Олим, ладонь у него была прохладной и приятно студила лоб.

— Что с тобой, пахлавон? Тебе больно? Ты весь горишь. Может, дать попить?

Неровно дыша и вздрагивая, веря и все еще не веря в свое освобождение, Хаятолла молча повел глазами по незнакомой комнате. Прямо перед ним, на противоположной стене, выкрашенной простой масляной краской, выделялся на лоскуте материи разноцветный герб нового Афганистана и висел стволом вниз довольно потертый, немало послуживший автомат. Мальчик переместил взгляд правее и заметил, что кроме Олима в комнате находился еще один мужчина, явно знакомый Хаятолле.

«Да он же из Департамента газовой промышленности!» — радостно припомнил Хаятолла, с облегчением отделываясь от мрачных картин только что пережитого ужаса. И единственным, что еще связывало его с недавним кошмаром сна, оставался тот же ровный усыпляющий звук, льющийся откуда-то сверху, от окна.

— Ты кричал, Хаятолла, звал маму, — ласково заговорил с ним Олим. — Тебе приснилось что-то дурное? Что-нибудь страшное?

Светловолосый человек из Департамента газовой промышленности улыбался, подбадривал Хаятоллу.

— А вот мы его сейчас накормим как следует борщом, Я все страхи пройдут, как рукой снимет. Ел когда-нибудь настоящий украинский борщ? О, это такое блюдо…

Хаятоллу по-прежнему занимал непонятный звук, манила и зачаровывала его неразгаданная тайна.

— Что это жужжит? — показал он глазами на окно.

— Жужжит? Где? А! Это… — Мужчина замялся, отыскивая на родном для Хаятоллы языке подходящее слово, но, так и не найдя его, пояснил по-своему: — Это такая штука, чтобы в комнате было прохладно. Кондиционер.

— Кондиционер, — твердо повторил Хаятолла, будто пробовал чужое слово на вкус.

У мужчины от удивления высоко поднялись брови. Он оглянулся на Олима и, снова обращаясь к мальчику, по-учительски, с нажимом, произнес:

— Парабеллум!

— Парабеллум, — довольно чисто выговорил Хаятолла, облизывая пересохшие губы.

— Параллелограмм!

Хаятолла немного поразмыслил и уже без прежней уверенности, по слогам повторил:

— Па-рал-лело-грамм…

Олим почему-то встревожился, снова провел ладонью по горячему лбу мальчика, укоризненно покачал головой.

— Ты отдыхай, не напрягайся. Тут твои друзья, и поэтому забудь обо всем.

— Извини, Хаятолла, я не нарочно. — Светловолосый человек виновато улыбнулся. — В самом деле, нечаянно. Удивил ты меня. А меня ты еще не забыл? Помнишь, как приходил к нам с Людочкой в Департамент? Ты еще разыскивал своего дядю… Тогда представиться было недосуг, так что давай знакомиться теперь. Не возражаешь? Я друг Олима, а значит, и твой друг. Зовут Николаем Александровичем. Николай Александрович Березин. Запомнишь?

Какая-то упорная, неотвязная мысль не давала мальчику покоя, мешала думать и говорить. Он беспокойно огляделся, еще раз задержав взгляд на автомате и национальном гербе; морща лоб, силился вспомнить, однако мысль ускользала, и мальчик нервничал.

Олим по-своему воспринял его встревоженность, склонился ниже.

— Может, и впрямь поешь? У меня остался плов, правда, холодный. Так ведь разогреть недолго. Есть еще банка компота из ананасов. Как, Хаятолла? А то хочешь, — усердно исполнял он роль няньки, — позовем Людочку. Она у нас особенная. Красивая.

— Рафик Олим, ты… видел отца?

Олим откинулся на спинку стула, исподлобья взглянул на Николая Александровича, в замешательстве не зная, что отвечать.

— Тебе сейчас вредно волноваться, Хаятолла. И не надо. Лучше постарайся уснуть. Поверь, когда человек спит, силы его прибывают…

— Где мой отец? — перебил его Хаятолла, и болезненная дрожь снова прошла по его маленькому телу. — Что с ним? Бандиты… там было много бандитов. Их перехватили, Олим?

Сквозь смуглую кожу щек мальчика проступил румянец. Глаза, как бы подернутые матовой дымкой истощения и болезни, маслянисто блеснули. Он поскорее отвернулся к стене, где над кроватью висел на гвоздях старенький, с жестким ворсом, коврик. Недетское чувство опасности подсказывали мальчику, что от него что-то скрывают; неизвестность и умолчание Олима все сильнее тяготили его, отдавая во власть тревоги и переживаний.