Восемь сантиметров: Воспоминания радистки-разведчицы

На этот раз в нашей десантной команде лично мне были известны только три человека: майор Зубр, радист Женька Харин, с которым я когда-то действовала в районе Моздока, и мой товарищ по разведшколе Володька Бушуй. Его готовили на связиста, но при огромной физической силе он не мог долго работать ключом — рука отказывала. Теперь он числился просто бойцом-разведчиком. Я была рада, что его взяли в группу Зубра. Все остальные, как и сам командир группы Мрачный, были из тех, кого нам прислал на подмогу штаб Северо-Кавказского фронта.

Вылет был назначен на два часа ночи. Погода стояла отменная — чистое звездное небо, свежий, сухой, бодрящий ветерок. Главное, нам объявили, что на востоке Крымского полуострова тоже сухо, дождя и тумана не предвидится. Было очень приятно узнать, что выбрасываемся на партизанские костры. Тут дело не только в том, что летчик имеет безошибочный ориентир. Если партизаны, а в данном случае вместе с ними и группа Еремейчика, безбоязненно выкладывают костры в форме буквы «Т», значит, противника вблизи нет.

Я уже говорила — с бойцами не знакомилась. После того как сказал напутственную речь Булатов и нам позволили немного размяться, майор Зубр подвел меня к бойцам нашего охранения. Володька Бушуй мне был известен, а два других (по прозвищу, а может, и по фамилии — Сагарда и Вилюй) были как братья-близнецы. Оба белобрысые и сильно курносые. При этом держались надменно — глядели сверху вниз. Я им пожала руки и резко отвернулась: пусть понимают, что я все-таки сержант и помощник командира. Вообще мне было не до них. Прислушивалась к себе, следила, чтобы не выдать усталости и нервного напряжения. Раньше никогда никому не говорила, а теперь, по прошествии стольких лет, могу сказать правду. Мне кричать хотелось и драться. Сознание подсказывало, что бой нам не нужен, может только повредить и сорвать задание, но злость против гитлеровцев, убивших Генку Цыгана и Колю Рыжика, не давала покоя.

Мне в этот раз очень нравился майор Зубр. Он держался как на параде, к начальнику штаба прощаться подошел чеканным шагом и на его улыбку не ответил. Как я это увидела и заметила при слабом свете звезд и синих ламп? У меня в эту ночь зрение было кошачье. Вот именно так я эту ночь помню… Иногда спрашивают: было ли у меня какое-нибудь предчувствие и бывает ли оно у разведчиков? Вообще предчувствия, особенно дурные, я считаю — ерунда. И разведчик их должен гнать от себя, как шелудивых собак. Предчувствие превращает осторожность в трусость и навевает паникерство. Сколько я устных рассказов слышала и сколько читала в книгах — везде и всюду получается, что предчувствие означает твою неуверенность. А без уверенности в себе разведчику лучше никуда не соваться.

Мне после этой выброски Володька Бушуй говорил, что, только поднявшись в самолет, уже знал, что напоремся на засаду. И он, я это видела сама, когда еще только выпрыгивал, уже держал свой автомат прижатым к плечу, готовый сейчас же начать стрельбу. Я выпрыгнула вслед за ним как замыкающая нашей второй группы. Иначе сказать — я выпрыгивала последней.

Происходило что-то ужасное. Но ведь и вся война — дело ужасное.

В первый раз, когда мы выбрасывались, я удивилась тишине. Тогда мы прыгали в черную бездну. Теперь бездна была огненной. Пламенели высокие костры, и от них, как искры, в нашу сторону, то есть на шестисотметровую высоту, веером подымались горячие строчки. Это были трассирующие пули. Красиво до невозможности. Стук мотора нашего самолета уже утонул вдали, но отчетливо было слышно: «та-та-та, та-та-та». Я была нагружена не так тяжело, как в прошлый раз. Уже было понятно, что нас расстреливают, но при том, что я летела по воздуху легко и ветер меня нес, обещая долгое снижение, никак не удавалось приладить к плечу автомат. Пули визжали у самого уха и дырявили мой парашют. Внезапно я увидела метрах в пятнадцати от костров изрыгающий синие молнии задранный ствол пулемета. И лицо увидела — глаза фашиста. Тут же выдернула кольцо гранаты, по не сразу бросила, замешкалась. Она взорвалась прямо над головой пулеметчика, я услышала вопль. Волна от взрыва ударила в купол парашюта, приподняла меня, и я все летела и летела; когда коснулась земли и упала на бок, не стала тянуть нижние стропы, не стала гасить парашют и позволила ветру тащить меня дальше. Неужели соображала? Неужели в этом состоянии могла что-то понимать? В таких вот случаях мысли зреют молниеносно. Убраться из зоны огня, найти свое дерево, обрезать стропы, залечь, не обнаруживать себя, не стрелять впустую.

Слева от меня шел бой. Мрачный кричал:

— Зубр! Отходи со своими, отходи, не вмешивайся!