Восемь сантиметров: Воспоминания радистки-разведчицы

Камни, глина, сосняк, кизиловый кустарник, колючий можжевельник и длинные иглы шиповника, красные его ягоды с ворсистыми семенами… Я с детских лет набивала карманы крупными ягодами, могла их на ходу, не глядя разламывать, выбрасывать ногтем семена, а кисленькую сочную кожурку с наслаждением жевать. С голодухи я даже насытиться могла шиповником.

Шиповник растет везде — и под Нальчиком, и в Крыму, и на Украине, и в Польше, да и в срединной России. Только на севере ягоды против южных помельче — мякоти мало.

Что это я о шиповнике, с какой такой стати вспомнила?

Наверно, потому вспомнила о нем и заговорила, что Крым я иначе как через колючки и занозы чувствовать не могу. И еще всем телом помню длинные сухие плети мартовских виноградников. Как мы вслепую пробирались сквозь них, как спотыкались и падали, и ругаться было нельзя — разве что тихим шепотом.

Крым меня встречал камнями, крутыми уступами, туманами, пылью взрывов. А все ж таки эту землю я всем сердцем чувствовала своей, родной.

Может быть, это лишние слова в моих воспоминаниях? Нет, лишними признать не хочу. Надо ж ощущать не только руками, ногами и животом, на котором ползала, надо и душой понимать. Душа моя в Крыму до краев была наполнена злостью. Хуже всего злилась не от царапин и ушибов, не от безмерной усталости, не от голода и жажды — хуже всего душа кипела от безрезультатности.

И майор Зубр болел тем же: неужели опять без толку, впустую, зря?..

…В ту ночь, когда мы шли на свой старый наблюдательный пункт к двум соснам на краю обрыва, нам северо-восточный ветер дул в спину. Мы от него страшное дело как мерзли, зато высохла земля — глина на виноградниках под ногами не проваливалась. Разорвались тучи, и звезды хоть немного освещали нам путь. Виноградники попадались часто, и где-то за ними мерещились дома. А может, хаты или сакли — не знаю, как они в том районе именовались и жил ли в них хоть кто-нибудь. Время от времени раздавались выстрелы. То взлетала невесть откуда ракета, то строчил пугливый автомат. Не боевая стрельба, а так — от тоски, от страха. Нам люди не встречались, и мы их не хотели бы встретить — ни чужих, ни своих. Майор Зубр на коротком привале сказал:

— Эх, ребята, только бы нам не опоздать!

Командир один понимал, что говорит, остальным до поры знать не полагалось. А я, хоть и считалась его помощницей, тоже пока ходила в остальных. Пусть бы даже не говорил. Видно было, как он торопится, усталый, измученный, по нашим меркам пожилой человек. Ему было под сорок. Сагарда и Вилюй между собой иначе как стариком его не называли. Полковые разведчики, они бы от души обрадовались отправиться на поимку «языка», единственно в этом видели подвиг и удачу, еще не понимали, что есть для нас истинная удача. Майор Зубр догадался об их мыслях и сказал:

— И не вздумайте! Нам «язык» ни к чему.

Сагарда с Вилюем за это его посчитали трусом.

Мы тропами ходить избегали, а продираясь сквозь кустарник, сильно шумели… Когда-то под Нальчиком я тоже продиралась меж зарослями кизила, но тогда была одна. Пройду немного — и остановлюсь, прислушаюсь, не ломится ли кто по моему следу. Вчетвером ходить ночью очень тревожно — каждый шумит. Допустим, я остановлюсь послушать, а ведь другие трое идут. Думаешь — вдруг не они, вдруг чужой приноровился за нами. Перекличку делать невозможно и перегукиваться тоже… Меня это беспокоило. Но вот после четырехчасового похода, когда мы приблизились к опасной зоне, майор Зубр нас собрал для такого указания:

— Сейчас опять начнется обширный кустарник. Дальше пойдем так: я впереди, а вы за мной гуськом. Далеко не отрываться… Но в этих проклятых колдобинах дистанцию выдерживать не всегда удается. Поэтому через определенный промежуток нужно, чтобы все разом остановились. Тогда будет ясно — шум, треснувшая ветка не от нас, а от чужого. Как останавливаться одновременно? Можно в уме отсчитать секунды. Шестьдесят секунд прошло — стоп, молчи, не шевелись и знай: из своих никто не шевелится. Как отмерять секунды? У вас у всех есть светящиеся часы. На них смотреть — это получится комедия, мы все зароемся носом. Я предлагаю петь в уме «Молодую гвардию». Как песня кончается — остановка. Возражения есть?

Я говорю:

— Но ведь вы, товарищ майор, не очень молодой. Может, лучше «Интернационал»?

На этом согласились. Устроили короткую спевку, чтобы все четверо взяли один ритм. Хоть пели шепотом, получилось хорошо. Потом пели молча. В голове звучит музыка, и мы идем. Вперед, все вперед. Приходилось сбегать но круче и подыматься, а все равно нас держал в ритме партийный гимн. Как только песня кончалась, останавливались и прислушивались. И снова шли, и снова пели. Но только про себя, только в уме.

Вскоре вышли к большому пустынному полю. Не виноградник и не пахотная земля, а, скорей всего, пастбище. Майор велел лечь и отдыхать пятнадцать минут. Ни о чем не думать, смотреть на звезды и этим успокаиваться. Так мы лежали, прижавшись друг к другу, и каждый старался не уснуть. Ровно через пятнадцать минут командир нас поднял.