Восемь сантиметров: Воспоминания радистки-разведчицы

Чиркнув спичкой, он сам, не дожидаясь матери, зажигает лампу. Я вбегаю в дом и при тусклом свете вижу сидящую на кровати маму. Прижимаюсь к ней и целую, целую дорогое морщинистое лицо. Отец суетится по комнате — босой, в нательном белье. Я вижу его волнение, он что-то ищет, хлопает дверцами шкафчика. Не поцеловал меня, не поздоровался с Дашей. Когда отец волнуется, он быстро-быстро моргает. Вот и сейчас так: моргает и никого не видит. Я догадалась — ему хочется нас накормить, угостить, да нечем. Мы с Дашей развернули чепигинский сверток; в нем было несколько банок консервов, хлеб, сухое молоко, пакет сахара. Отец достал чайник с виноградным вином. У него оно свое, со своего виноградника. Посидели, поговорили. Отец с матерью сильно состарились, а Вера выросла и расцвела. Отец нас поставил спинами друг к другу. Оказалось, что я все-таки выше.

— Смотри-ка, мать, наша Дуся в армии на казенном харче подросла! — Потом подвел меня к дверному косяку, где у него были зарубки, отмерил плотницким метром. — Елки-палки! Это ж надо! Вытянулась на цельных восемь сантиметров. Ну, ты здорова стала, Евдокия! Нет, в Евгении не годишься. Евдоха ты и есть Евдоха.

Я со смехом говорю:

— Папа, это Серго намутил. Верочка мне рассказала. А какой мой рост? Сто пятьдесят семь? Так ведь все равно я у вас останусь самой маленькой. Вера меня обязательно перерастет. Вот посмотри на подругу мою Дашеньку. Сила. Не то что я. В нашем медсестринском деле, когда приходится перетаскивать раненых, переворачивать с боку на бок… Я именно от этих физических упражнений стала чуточку крепче. А так-то меня в госпитале называют Чижик, птичка-невеличка…

Мама смотрит, щурится. Очень она состарилась. Вот сейчас выпила домашнего вина, чуть порозовела, улыбается:

— Дусенька, ты насовсем, что ли, приехала?

— Ишь чего захотела, — говорит отец. — Разве пустят сейчас насовсем, когда конца войны еще не видно. Хорошо, дочка, ты фельдшер, раненых лечишь, солдатские муки облегчаешь.

— Ты прав, отец. Работать нам в госпитале приходится много, но не опасно. На фронт нас не пошлют, едем в Москву, в хорошее, спокойное место.

Мать заулыбалась, вроде поверила. Который раз я говорю своим старикам неправду. Нехорошо на душе, но иначе нельзя.

Далеко за полночь легли спать.

Мы с Дашей крепко заснули, а отец и мать проговорили до самой зари о чем-то своем, тревожном.

Рано утром мы выпили чаю и побежали на вокзал. Отец пошел нас провожать. Мама осталась в слезах. Отец отчитывает ее, сердится:

— Ну, старая, чего заголосила? Нет чтоб дочку проводить подобру-поздорову, а ты своими причитаниями душу ей расстраиваешь. Разве будет она спокойна, когда мы ее так провожаем?

Отец уходит с Дашей вперед, размахивая руками и браня маму.

Прижавшись в последний раз к груди мамы, крепко ее целую и бегу.

Не дойдя до вокзала, я отвела папку в сторону и говорю:

— Дальше вам с Верочкой ходить не надо, будем прощаться. Там стоит военный эшелон, и вас к нему не подпустят.

Папка грустно посмотрел и, обняв меня, так сказал:

— Доченька, милая, прости меня, дурака, что я сгоряча написал глупое письмо. От начальства небось попало?

— За что?

— А за то, что упомянул твое секретное имя. Я к тебе вчера вечером и под утро подходил: не пахнет от тебя госпиталем, а пахнет от тебя порохом. Понимаю отлично, кто ты есть. Понимаю и благословляю.

Вот когда я кинулась на шею своему старичку и целовала его со слезами. А он спросил:

— Кто муж-то твой, а, товарищ Евдокимова? Небось гражданин Автомат?.. Ладно, маме и Верке ничего не скажу. Держись, Женя!

Напоследок и Даша расцеловала моего папку. Одна Вера по своей молодости не догадалась, с чего это мы перемигиваемся, как заговорщики, радостно переглядываемся, на что-то друг другу намекая.

Пора расставаться. Я смотрю на сгорбленную фигуру отца. Он машет мне на прощание фуражкой. Может, вижу его в последний раз. Присев на корточки, плачет, уткнув лицо в колени, Верка. Я тоже не удержала слез, горько заплакала и побежала.

* * *

…Поезд, вынырнув из туннеля, катит над берегом моря. Я уныло гляжу в маленькое окошко на келасурский морской пляж и удаляющийся город. Девушки молча сидят.

Первой заговорила Ада Паршина:

— Хватит, Чижик, разводить тоску.

Даша тоже вздыхала — расстроилась вместе со мной.

Поезд наш еле тащился, нас подолгу держали на каждом полустанке. Десять дней мы ехали до Баку. Начался апрель. Ночью дул холодный ветер, и утром не хотелось вылезать из-под теплых бушлатов. Город Баку предстал перед нами закопченный, в маскировочных пятнах. Словно и здесь прокатилась война. Весь он такой был или только возле вокзала, не знаю. Двое суток наш эшелон стоял в этом по-военному суровом Баку. Выкупались в вагоне-бане и поехали мимо гор, по степи-равнине…

…В Москву я попала впервые в жизни. Хоть город и был размалеван маскировочными щитами, я видела и чувствовала его красоту. Хотелось побыть тут как, можно дольше, но разгуливать нам особо не пришлось. На третий день по прибытии определились на курсы, где учеба шла каждый день, включая воскресенья.