Восемьдесят сигарет

По лестнице четвёртого барака на построение утренней поверки я спускаюсь последним. Это единственный отрезок времени и пространства, когда можно остаться абсолютно одному. Сорок ступеней тишины. Две минуты блаженного одиночества. Даже сидя над зловонным отверстием сортира, ты всегда находишься в компании других заключённых, справляющих нужду. Кабинок нет. Твоя голая жопа парит над унитазом на всеобщее обозрение. Твоё право на личное пространство засунуто в эту жопу так глубоко, что его и не видать.

Меня не бьют. Больше не бьют. Синяки прошли. Срослись переломанные пальцы.

Когда человек унижен, растоптан, уничтожен как личность, когда достоинство его стёрто в пыль и даже она развеяна по ветру, он всё равно находит, за что можно ухватиться, чтобы продолжать считать себя человеком.

Я никогда не беру причитающиеся мне сигареты и чай. Шлюха – так шлюха. Но не проститутка. Я разделяю эти понятия. Меня сломали, но не купили. Я даю не за блага, но по своему желанию. Каждый раз после того, как Шиломбрит трахает меня, я звоню своим знакомым на волю и прошу положить деньги на номер его мобильного телефона. Если мне было хорошо, я прошу положить ему тысячу рублей. Если нет – хватит и трёхсот. Разумеется, истинная причина, по которой я это делаю, Шиломбриту не известна. Он думает, что таким образом я благодарю его за заботу обо мне, за защиту и покровительство, за то, что меня перестали избивать. Но на самом деле я плачу ему. Плачу, как дешёвой одноглазой уродливой проститутке. Это не Токарь подарил меня Шиломбриту! Это я сменил одну шлюху на другую! И это не они меня трахают! Я трахаю их и плачу им за это, как уличным девкам. Они всего лишь отрабатывают свои деньги. Кому платят – тот и стелется. Вот моя жалкая, никчёмная спасительная соломинка. Настолько ничтожно крохотная, что просто не способна удержать меня на плаву. Она лишь немного замедляет погружение моей изуродованной психики во мрак безумия.

Но прежде чем это случится, я заберу с собой Шиломбрита…

3

В комнате стоял полумрак. Лунный свет проникал через щель в шторах, бледно высвечивая центр комнаты.

Токарь бессмысленно смотрел на сидящую напротив него Нину. Завалившись набок, он полулежал в луже собственной крови, с трудом втягивая воздух короткими и частыми глотками. Он не помнил, давно ли очнулся и сколько уже так сидит, пялясь на Нину. Час? День? Вечность? Сознание его то рассеивалось, и тогда он проваливался в забытьё, то вновь возвращалось в эту комнату, становилось ясным, острым, живым, восприимчивым к боли, и тут уж он начинал тихонько стонать. С какого-то момента боль утихла. Вернее, она стала другой. Ноющей. Она распространилась на всё тело, от ступней до макушки, но при этом, утратив конкретную локализацию, притупилась и теперь была вполне себе терпимой. И вместе с этой новой, окутавшей всё тело болью, пришло и ещё кое-что. Осознание. Ясное, как чувство голода, тошноты, усталости, желание помочиться или выспаться.

Токарь чувствовал, что умирает.