Восемнадцатый скорый

Ему и впрямь стало жаль себя, тех лет, что были прожиты с нелюбимой женщиной. А ведь все могло быть иначе. Все. Встреться ему иная, такая, как Антонина. Как бы они жили, как бы он любил ее. Бегали бы ребята, и дом не был бы таким мертвым и постылым. В нем снова поднялась злость на жену. Дура. Мещанка. Всего ей мало. Денег. Тряпок. А пришла такой цыпой, тихоней. «Мой ежик, мой ежик…» Тогда он и впрямь носил этот дурацкий ежик, и она, забираясь к нему на колени, трепала его по волосам: «Я не хочу, чтобы ты ходил в парикмахерскую, я буду стричь сама. Мой ежик, как люблю я тебя. Слышишь, люблю…»

Слова, слова. А он, как слон, развесил уши. Всему верил, пока не наткнулся на ее письма к матери. Был в командировке, заехал к теще, благо было по пути, полез в ящик за отверткой — теща просила посмотреть швейную машинку — и там ее письма. Открыл первое же, ради любопытства, и как обожгло: «Иван все деньги отдает мне… Друзей отвадила… Купили гардероб, мне шубу за 500 р. Хожу, как порядочная…» Ему перехватило горло. Вот он ежик! Побежал по строчкам дальше, давясь от обиды, слабо убеждая себя в том, что, быть может, он слишком большое значение придал этим строчкам, что в них, может, и нет ничего такого обидного, как показалось ему вначале. Но нет же! «Иван простоват. Это, конечно, не Юрка. Но ведь Юрка — ужасный потаскун. Это я поняла сразу. А Иван как привязанный ко мне…»

Его сравнивали с другим, с иным кандидатом в мужья. Ну и что же! Предпочли все же его. Ан нет, тот неизвестный ему Юрка, которого он представил себе знойным красавцем, вовсе не сбрасывался со счетов. «Как там Юрка, не женился? Хотелось бы сейчас взглянуть на него…»

Он испытывал постыдное воровское чувство, читая эти письма, но не мог остановиться. Теща отлучилась в магазин, и он имел возможность пробежать всю эту стопку. Он знал, что его суженая пишет матери. За ужином она иногда к слову роняла, мол, сегодня на работе написала письмо домой. «И хорошо! — приветствовал он. — Родителей не следует забывать». Письма от матери она не читала, давая понять, что ничего в них интересного нет, вкратце пересказывая их. И это его вполне удовлетворяло, он даже склонен был думать, что супруга не желает утруждать его слушанием каких-то малозначительных новостей из дома: «Дома все в порядке, — роняла изредка она. — Мать жива-здорова. Тебе большой привет». И этого ему было вполне достаточно.

Он не мог допустить, что жена хитрит, что она неискренна с ним. Теперь ему открывалась тайна. Расспросы о Юрке встречались в каждом письме. И ему становилась понятна та холодность, с которой встретила их женитьбу Анфиса Захаровна. Прислала телеграмму, что больна, быть на свадьбе не может. Она не хотела этой свадьбы, не хотела!

И верно говорят, блажен, кто верует. Лучше бы не знать ему об этих письмах. Они что-то надломили в нем. Упоминание о ежике вызывали в нем раздражение, его начало бесить это сюсюканье жены, бесцеремонно оборвал ее, переведя их отношения в иную плоскость, и она, не больно противясь, приняла этот новый сдержанный, даже суховатый тон. По крайней мере их отношения стали естественней. Она не любила его. И его не очень огорчало то обстоятельство, что у них нет ребенка. «Может, даже и к лучшему, — думал он. — Если им суждено будет разойтись, то произойдет это безболезненно».

Отпуска они стали проводить порознь. Лидия несколько раз подряд ездила на юг в санаторий, надеясь, что это поможет ей в родах, он равнодушно относился к этим ее потугам. Возвращаясь домой, она с усмешкой рассказывала о нравах на отдыхе, о легкомыслии иных женщин, вырвавшихся на свободу. Как бы между прочим, желая вызвать его ревность, намекала на то, что и к ней привязывались, но он, странное дело, бесстрастно выслушивал эти рассказы. «Ну вот видишь, тебе все равно», — обидчиво замечала она. И она была права, ему было безразлично, как там вела себя его суженая, много ли там было у нее поклонников, ухажеров или, наоборот, весь отпуск она проводила одна.

Он тяготился семейной жизнью, жил надеждой, что удастся что-либо изменить в своей судьбе. Душа его блуждала, искала ту родственную, родную душу, что могла бы понять его. Он по-новому всматривался в женские лица, пытаясь угадать, кому из них он мог бы быть люб и мил, кто, наконец, больше по нраву ему.

И тут совершенно нежданно-негаданно эта Широкова. Поначалу настраивался на легкую интрижку — работа обрыдла, надоела, требовалась разрядка, и эта девчонка показалась ему вполне подходящей для подобных игр. Все, конечно, получилось глупо, нелепо, девчонка оказалась не из тех, за кого он принимал ее вначале. И теперь он терзался, раздумывая над тем, как поправить дело. Он все более укреплялся в мысли, что если бы он и решился теперь свести с кем-либо свою судьбу, так только с ней. Он и сам бы не мог объяснить, что его убедило в этом. Да и требовались ли какие-либо объяснения?