Восхождение

— А зачем? Мне достаточно… Да и к соседям так привыкла, что мы все как родные.

— В этом уж я не сомневаюсь.

«И жил человек праведно. И детей вырастил честных. И всю жизнь положил на других. И был незаметен, и ничего не требовал. И последним был на земле. А Господь на Небесах сделал его первым».

Дети на платформе

Электричка тормозит, и следом за чередой выходящих я ступаю на асфальт платформы. Плотная толпа несет меня мимо нескольких вагонов и застывает: впереди что-то мешает движению. Справа тоненький ручеек просачивается вперед, а мы, которые слева, стоим и дышим в затылки впереди стоящих граждан. Но вот и мы, кажется, зашевелились, стекая вправо в колонну по одному. Не понимая еще, что там впереди задерживает бравурный марш колонны трудящихся, я вспоминаю причины предыдущих пробок — и озноб пробегает по моей сутулой спине.

Однажды, занимая левую половину платформы, трое солдат, сняв поясные ремни, пряжками отбивались от четверых пьяных мужиков. По правой же части платформы сошедшие с электрички граждане осторожно обтекали боевые действия, рискуя в любую секунду отведать свистящий удар солдатской пряжки, которую, как известно, перед увольнением в город утяжеляют свинцом, края же пряжки подтачивают напильниками для придания режущей остроты.

В другой раз зеваки обступили двух мужчин, которые за руки вытаскивали третьего, провалившегося в щель между корпусом вагона и краем платформы. Эти двое без труда бы вытащили пострадавшего, если бы тот не упирался. Он требовал оставить его там жить, потому что под плитой он нашел приличную компанию друзей. Те встретили его, как родного, понимают самые тонкие движения его души и зовут к ужину.

Третья ситуация для такого же «веселого» пострадавшего завершилась вовсе плачевно. Когда тот, прислонившись плечом к зеленому боку вагона, справлял вполне естественную нужду, ввиду отсутствия в вагоне условий и нехватки собственного терпения, поезд тронулся, и пострадавший винтом вошел в тесное пространство между краем платформы и межвагонным переходом. Народ возмутился невниманием к пассажирам со стороны экипажа поезда, потребовал состав остановить, чтобы пострадавшего вызволить. Только пока поезд смог затормозить, несчастного переехали несколько пар стальных колес. И снова народ обступил место происшествия, создавая затор…

Вот почему нынешняя пробка так тревожит неизвестностью. Наконец, и меня выносит к эпицентру событий, и я невольно замираю, не обращая внимания на толчки сзади. Озираясь во все стороны, жмутся друг к дружке дети. Единственная воспитательница преклонных лет помогает им выходить из вагона. Она раскраснелась, нервничает, торопится, потому что дети все больные, их много, а поезду пора отъезжать. Наконец, высадив последнего, она вытирает пот со лба, оправляет старенькую лоснящуюся юбку и выстраивает их парами, пытаясь пересчитать. Дети одеты почти одинаково уныло. Я смотрю на их испуганные глазенки, скрюченные ручки, кривые ножки и чувствую, что жутко и невыносимо задолжал и этим сироткам, брошенным своими родителями, и моим не родившимся еще детям.

Дальше все происходит помимо моего разумения: оно будто парализовано. Я бегу в конец платформы, на ходу обшариваю свои карманы, выгребаю все деньги. Подбегаю к ларькам и скупаю шоколадные батончики, пачки печенья, маленькие упаковки сока, леденцы, мороженое… Забрасываю все это в несколько пакетов. Бегу назад. А вот и они. Их глаза, все эти испуганные детские глаза сейчас смотрят на меня. Я рассовываю сладости в их уродливые ручонки. Они тянутся ко мне со всех сторон. Воспитательница кричит мне, чтобы я прекратил. Не обращаю на нее внимания. Сейчас мне нужно раздать в эти скрюченные ручонки все батончики, печенья… «Товарищ, прекратите!» — снова слышу за спиной. Я оборачиваюсь и почти кричу: «Ну, что такое? Что вы нам мешаете? Видите — это то, что едят все дети. Все! Кроме этих…». Женщина опускает глаза и уже тихо произносит: «Спасибо, конечно. Только лучше не надо. Дети быстро привыкают к хорошему, а завтра этого… может… не быть».

И уводит детей, улыбающихся, лепечущих что-то невнятное, уплетающих сласти. Те же самые сласти, что как бы между прочим, на ходу, небрежно чавкая, съедают их сверстники, родители у которых пока еще есть.

Едва сдерживая рыдания, нахожу телефонную будку, звоню жене. Длинные гудки. Где эта дуреха!.. Когда не надо, вечно дома торчит. А сейчас мне столько ей сказать надо, а она так некстати удрала куда-то… Спускаюсь в метро, спешу, спешу — сам не знаю куда и почему. Приезжаю в общежитие, бегом по лестнице поднимаюсь на свой этаж, рывком открываю дверь — вот она. Сидит моя Дуня на кровати, вяжет — тихо и мирно.

— Если ты мне срочно не родишь ребенка, мы возьмем из детдома, слышишь? И не возникай!

— Рожу… — не поднимая головы, шепотом сообщает мне жена.

— Срочно, слышишь!..

Она откладывает вязание и поочередно загибает все тоненькие пальчики на левой руке, потом несколько на правой и вслух едва слышно произносит название месяца.