Восхождение, или Жизнь Шаляпина

Он был еще в «царском» облачении, но уже без грима, без парика, с сорванной бородой. Уронив голову и руки на запачканный красками гримировальный стол, плакал.

А у порога уборной печально стоял хромой антрепренер Эйхенвальд, держа в руках большую пачку денег — тысячу рублей вечерового гонорара Шаляпину, — и извинялся:

— Простите, Федор Иванович!.. Что же делать? Лучших хористов невозможно было найти в провинции…

Шаляпин вытирал гримировальным полотенцем мокрое от слез лицо и голосом осекшимся, дрожащим повторял, волнуясь:

— Нет! Я больше не буду петь! Не буду!

— Но ведь, Федор Иванович, еще три спектакля осталось!

— Не буду!.. С таким хором не могу!.. Это ужасно: на полтона! Зарезали!.. Я сам был хористом, но никогда так не относился к делу… Не могу петь!.. Снимите спектакли!..

Никогда ни до, ни после этого я не видел Шаляпина плачущим и никогда не видел, чтобы антрепренеры просили у артистов извинения… На другой день, в сумерках, я зашел к певцу в гостиницу.

Он сидел один в маленьком, неприглядном номере (лучшего не нашлось за переполнением гостиницы ярмарочной публикой) и, кажется, все еще грустил. В руках у него была партитура — «Майская ночь», которую он, по-видимому, от нечего делать просматривал: пианино в комнате не было.

— Вот, — сказал он мне, — вещь, которую я очень люблю. Замечательное остроумие музыки!.. Эту оперу редко ставят, потому что здесь для всех партий нужно, чтобы певцы были хорошими актерами. А жаль!.. Вот, например!

И он потихоньку, почти шепотом, начал напевать «Майскую ночь», выбирая наиболее остроумные места в партии Головы, Винокура и Каленика. Напевая, он, конечно, тотчас же перевоплощался во всех этих действующих лиц: сразу же увлекся, развеселился и так рассмешил меня, что я во все время его пения хохотал от души. Да и нельзя было не смеяться: таким неподражаемым Головой и Винокуром был он передо мной, напевая вполголоса, без грима и без аккомпанемента, только мимикой и интонацией воссоздавая высоко юмористические образы.

Не знаю, пел ли когда-нибудь Шаляпин с такой охотой для единственного слушателя без хора, без дирижера и оркестра, но только оказалось, что его слушал не я один, а еще кто-то за стеной, из соседнего номера.

В самый разгар этого домашнего представления в тонкую перегородку кто-то сильно застучал кулаками и густой женский голос, в котором слышалось ничем не сдерживаемое бешенство, заорал:

— Послушайте, вы! Когда вы перестанете безобразничать? Нужно же дать покой людям! Слушала, слушала, нету никакого моего терпения! Перестаньте ералашить!

Тон соседки Шаляпина был так груб и возмутителен, что я в свою очередь хотел ей наговорить дерзостей, сказать, что это поет Шаляпин, думая, что ее «тон» изменится. Федор Иванович остановил меня, извинился перед дамой и закрыл партитуру.

— Бог с ней! — сказал он добродушно, махнув рукой в сторону сердитой соседки».

Из Арзамаса вернулся Горький, сразу включившийся в организацию шаляпинского концерта в Большом ярмарочном театре. Первое время он жил в гостинице «Россия», а через несколько дней должен был переселиться в большой дом Киршбаума на Мартыновской улице, в котором сняли квартиру: срок ссылки писателя закончился. С приездом Горького и после новых серьезных разговоров о задачах и целях искусства Шаляпин задумался о репертуаре своего концерта: официальным организатором его было Общество распространения начального образования в Нижегородской губернии.

Шаляпин составил репертуар концерта так, что песни и романсы композиционно составляли широкую картину современной жизни — картину безрадостную и безотрадную. Начало концерта с ходу наводило на серьезные раздумья о тяжести жизни обездоленного люда, лишенного радости жизни; первым номером Шаляпин исполнил «Три пути» Кенемана на слова польской поэтессы Марии Конопиицкой.

«Нижегородский листок» оставил описание концерта, опубликовал и строки этого произведения:

«От убогих хат
Три пути лежат… —

тихо запел голос артиста.

На одном пути
Целый век идти за сохой
По чужому полю.
На другом пути — к кабаку прийти,
Где народ свой разум пропивает.

Надо было слышать, с каким горьким негодованием эти слова были спеты:

Третий путь идет,
Где кладбище ждет,
Где народ от горя отдыхает.

Следовало неподражаемое пианиссимо, выразившее всю тоску этих слов.

Первый путь лежит,
Весь росой покрыт.
Много слез там, много
Пота льется.
На втором порой
Горько сын родной
Над отцом, над матерью
Смеется.
Третий путь уныл,
Веет сном могил.
Только днем в траве
Шумит стрекоза.

Воздушный звук голоса, прелестные форшлаги в аккомпанементе, подражающие стрекозе.