Восхождение, или Жизнь Шаляпина

Или вот еще один эпизод, как рассказывала мне мать. Ведь она в 1958 году вернулась в Рим, спустя шестьдесят лет, и умерла здесь в 1965 году, на родине. До самой смерти она добрым словом вспоминала Савву Ивановича Мамонтова, который предложил ей заключить контракт на гастроли в Нижнем Новгороде. Он уже создал свою оперу, мечтал создать и свой балет, искал артистов. Он, как Петипа, верил только итальянцам, их обожал. Потом он, влюбившись в Шаляпина, поверил и в русскую оперу. А пока, в 1896 году, он ходил по итальянским театрам в поисках подходящих ему артистов. И в театре Фениче, в Венеции, он увидел объявление: идет балет «Коппелия» — и решил посмотреть. Прима в «Коппелии» ему очень поправилась, он добился пропуска на сцену, познакомился с ней, ведь он превосходно говорил по-итальянски, и предложил ей контракт на гастроли в Россию, на шесть месяцев, по восемьсот рублей в месяц. Это был хороший гонорар даже для примы. Так мать моя оказалась в Нижнем Новгороде… Ну вы помните, конечно, как отец описывает встречу с итальянским балетом, не об этом я хочу вам рассказать… Отец сразу же заинтересовался итальянцами, сами понимаете почему… Мефистофель, одна из его любимых ролей, был создан ведь не в России. А Бориса Годунова он еще не исполнял… Так вот он очень хотел поближе познакомиться с итальянцами, узнать, кто они такие, что за народ… Но его избегали, он не знал иностранных языков. К тому же он был басом, а это самое последнее в Италии: бас — это самая последняя собака. Тенор — другое дело… Итальянцы не понимали еще всей красоты и великих возможностей баса. Вот почему Арриго Бойто, рискнувший написать роль для баса, провалился на первой постановке. Бас — уже плохо, тем более плохой бас — это уже достойно освистания… А для отца балет — ерунда, по приглашению матери он бывал на спектаклях балетных, но в то время мало разбирался в этом искусстве, ведь ему было в то время всего лишь двадцать три. Но она была очень хорошенькая, все почувствовали, что он начал ухаживать за ней, а потом надолго исчез. Он заболел, его пришли навещать, увидели его нищенскую обстановку. И когда отец увидел, что Иола Торнаги взялась зашивать ему рубашку, то он был навсегда покорен…

Четыре дня в Риме из восьми я провел в обществе Федора Федоровича Шаляпина. О чем только мы не говорили за это время. Одна тема сменялась другой, как и во всяком любом другом разговоре. И как-то невольно коснулись мы и второй семьи Федора Ивановича.

— Мария Валентиновна познакомилась с отцом на скачках в 1906 году, через год после нашего с Татьяной рождения, мы ведь с Таней близняшки, знаете? Так вот потом Мария Валентиновна оправдывалась, дескать, влюбилась в него… Какое ж тут оправдание… Вся Россия была в него влюблена. Ну знаете, появились дети, незаконнорожденные. Мать, Иола Игнатьевна, все знала, он ничего от нее не скрывал. «Если я умру, что будет с этими детьми?» — не раз сокрушался он при маме. А Иола Игнатьевна говорила: «Я буду заботиться о них». Ведь незаконнорожденные были лишены права на наследство, как вы знаете. Тогда решили, что лучше купить доходный дом и поселить эту семью Петцольдов в одну из квартир этого дома. На третьем этаже соединили две квартиры в одну большую. И отец стал останавливаться в ней во время своих гастролей в Петербурге. Мать пошла на эту жертву, чтобы создать иллюзию, что те дети законные. Они-то ведь ни в чем не виноваты… А в 1919 году им сказали, что у них есть братья и сестры в другой семье, московской… Вообще, отец был сложным человеком, как в нем умещалось столько противоречий… Он хотел приехать в Россию, но письмо Горького его напугало. Да и я после смерти отца думал вернуться в Россию, но начались процессы. Так что Сталин сделал меня американцем, американским гражданином. А всю жизнь я вспоминал Россию, станцию Итларь, и до сих пор перед глазами паше имение в ста двадцати верстах от Москвы. Туда любил приезжать миллионер Корзинкин, он служил в Историческом музее библиотекарем за двадцать пять рублей в месяц, женат был на балерине Аделине Джури, подруге матери…

Сколько ж подробностей давно ушедшей жизни хранит память Федора Федоровича Шаляпина. Разве все возможно было упомнить и записать? И как я жалел, что нет со мной магнитофона. Конечно, я кое-что записывал у него на глазах, а он не возражал. И вот новая встреча, на этот раз я вооружился магнитофоном. Он поможет нам точнее и глубже сохранить воспоминания о смысле и темах пашей беседы, которая состоялась теперь в Москве, в моем доме.

И прежде всего я поблагодарил Федора Федоровича за оказанное в Риме гостеприимство, прочитал записанные его слова в Риме, он согласился: да, это не противоречит его и сегодняшним взглядам.

— Видите, разница в том, что, когда я в Риме, у меня никаких программ нет, я подделываюсь под вашу программу. А когда я здесь, то у моего сопровождающего обширная программа, которую необходимо выполнить, иначе я не успею никуда. Ну, по вечерам-то мы свободнее.

С этого начался наш разговор: с воспоминаний о наших встречах в Риме.