Восхождение. Кромвель

Вопросы были важнейшие, острейшие и крайне болезненные. Время для серьёзных ответов на них было самым неподходящим. Англия только что покончила с англиканством и властью Ненавистных епископов и приходила понемногу в себя. Все праздновали победу и не хотели задумываться над тем, как нынче следует верить, какие псалмы распевать, какие молитвы читать. Умы занимали неотложные земные дела: свобода личности, свобода собственности, права парламента, права короля, продолжение войны или скорейший мир, а если мир, то какие условия мира могли бы удовлетворить обе стороны.

Первые же известия о богословских прениях, вышедшие за стены Иерусалимской комнаты, всё изменили. Сначала Лондон, потом вся Англия внезапно превратились в кипящий котёл. Те, кто вчера ковали мечи и наконечники копий, бросились выковывать новые взгляды на смысл и формы религии. Все способные мыслить заспорили о терпимости, о свободе отправления культа, о возможности или невозможности самостоятельно составлять для себя религиозные мнения, о праве государства защищать одну церковь и наказывать всех и каждого, кто осмелится оспорить её, или не защищать ни одной и заниматься лишь государственными делами, предоставив церкви или церквям как им вздумается заниматься делами церковными. Англичане, и без того склонные почитать себя высшей расой, вдруг превратились в фанатиков, а религиозные споры в мгновение ока обернулись ненавистью, презрением, площадной бранью и потасовками. В самом лучшем случае религиозных противников именовали собаками, бешеными волками, пожирателями душ, негодяями, а молитвы из покаяний, смирения и горьких просьб о прощении внезапно обернулись наглыми требованиями, чтобы Господь истребил, испепелил до седьмого колена тех неисправимых — грешников, тех низких, подлых, порочных людей, которые имеют наглость не разделять религиозных мнений молящегося.

«Едва ли проходит хоть один день без того, чтобы не появилось какое-нибудь новое мнение, которое привлекает к себе общий интерес на один, много на два дня. Кто потерял религию, пусть приедет в Лондон, и я ручаюсь, что он найдёт себе подходящую, а человек верующий, без сомнения, потеряет и то, что имел».

Вестминстерское собрание поступало мудро, не спеша с окончательными решениями. Два обстоятельства заставили парламент его торопить. Восьмого декабря 1643 года скоропостижно и очень не вовремя скончался Джон Пим, последний из выдающихся вождей парламентской оппозиции последних пятнадцати лет. Этот был признанный мастер тайных сношений и публичных речей. Он был твёрд в своих убеждениях, но умел терпеливо ждать благоприятного стечения обстоятельств и в зависимости от них подстрекал или удерживал народный гнев. Человек государственного ума, склонный к разумному, плодотворному компромиссу, когда иначе нельзя было двигаться к намеченной цели, он один был в состоянии охладить пыл пресвитерианского большинства, образумить, уговорить, доказать, что не следует торопиться реформировать церковь, когда религиозные страсти и без того накалены до предела.

Этого человека не стало. Многие представители нации облегчённо вздохнули. Враги ликовали и распространяли гнусные слухи, будто умерший — негодяй, человек недостойный, умер от вшивости. Только Кромвель и Вен отдали должное павшему борцу за свободу и не позволили забыть его заслуги. Они настояли, чтобы его тело в течение нескольких дней было выставлено для публичного обозрения: желающие могли с ним проститься, а те, кто сомневался, убедиться в ложности распускаемых слухов. Благодаря их совместным усилиям составился комитет, который должен был привести в порядок дела покойного и в Вестминстерском аббатстве воздвигнуть достойный памятник в его честь. Толпы народа пришли проститься с усопшим. Депутатам нижней палаты пришлось следовать за его гробом в полном составе. Вскоре комитет пришёл к выводу, что всё скромное имущество Пима должно быть продано за долги, которые составили около десяти тысяч фунтов стерлингов, однако все эти деньги были потрачены Пимом не на личные нужды, а на благо отечества. По настоянию комитета парламент взял их на себя.

Вторым обстоятельством был неправедный гнев короля. Карлу Стюарту, который превыше всего ставил своё право на безоговорочную, безграничную власть, очень не понравилось, что его подданные возмутились призванием ирландских полков, что лондонский парламент не только разделяет, но и раздувает недовольство в грозных речах, обличая сговор короля с католиками Ирландии, Шотландии и севера Англии. Как говорится, чаша терпения была переполнена. Он вызвал Хайда, единственного благоразумного человека, который ещё оставался верен ему, и разразился филиппикой[17]: