Восхождение. Кромвель

Если бы Суд казначейства не вынес этого опрометчивого решения, дело Гемпдена закончилось бы так же без последствий и тихо, как закончилось подобное дело безвестного лондонского купца: ну, отсидел бы положенное, уплатил бы штраф, никто бы больше и не вспомнил о нём. Попытка узаконить беззаконие короля возмутила даже придворных. Нация теряла доверие и к личности короля, и к самому принципу монархической власти, которая бесцеремонно топтала традиции и оскорбляла национальные чувства. Одни непреклонные приверженцы монарха пытались неубедительно, робко защищать правомерность такого решения. Их не слушал никто. Имя Гемпдена было у всех на устах. Оно произносилось с любовью и гордостью, превращалось в символ национального бедствия. Многие, конечно, молчали. Немногие протестовали открыто. Обстановка до того накалилась, что сами судьи что-то мямлили в своё оправдание, надеясь спасти лицо. Самые умные, самые образованные из лордов покидали двор и затворялись в наследственных замках. Короля поддерживала только англиканская церковь и жалкая кучка его прихлебателей.

Правда, на кровопролитие, на мятеж по-прежнему не было даже намёка. Народ оставался спокоен. Волновались только люди свободных профессий. Королева Елизавета, стремясь придать своему двору особенный блеск, привлекала к себе актёров, поэтов, писателей, философов и учёных. При ней умные разговоры стали модными. Празднества и театральные представления следовали одно за другим. Придворные от души развлекались. Актёры блистали талантами, поэты представляли на суд высокой публики свои вирши, большей частью заказанные и оплаченные этой же публикой, с удовольствием излагали мысли учёные и философы, и все вместе с ещё большим удовольствием принимали щедрые подачки двора.

Теперь они покинули двор и собирались в домах лордов и богатых купцов. Усадьба и парки виконта Люциуса Кери Фокленда, молодого человека двадцати семи лет, сделались знамениты, поклонники древности не считали преувеличением сравнивать их с платоновской академией[13]. Здесь поражал учёностью слушателей Джон Селден, знаменитый юрист, а блистающий красноречием Чилингворт излагал сомнения в англиканском символе веры, обсуждалось положение общества, преподносились философские и этические теории, заводились споры о пресвитерианстве и пуританстве, появлялись серьёзные, деятельные умы, обилие новых идей влекло сюда юношей, изучавших право в колледжах Темпла. Первой мишенью для этих вольнодумцев было неистовое усердие архиепископа Лода, в особенности его стремление возвысить епископов, объявив их сан таким же божественным, как сан короля. Всех возмущала свобода, которой пользовались паписты при явном попустительстве Лода, и те гонения, которые обрушивались на всех, кто поднимал свой голос против его желания возвратить англиканскую церковь к пышной обрядности. Отсюда выходили памфлеты, едко обличавшие привилегии, которые себе присвоил король, развращённость двора, открытую пропаганду папизма, деспотические замашки архиепископа Лода и ту полицейскую власть, которой наделялись епископы.

Звёздная палата трудилась бесперебойно, вылавливая авторов памфлетов, резала уши, ставила клейма, публично наказывала плетьми. Вольная мысль точно не замечала этих трудов. Насилие только раззадоривало, разжигало её. Обличительных памфлетов становилось всё больше. Дерзость авторов нарастала. Авторов почитали, их сочинения расхватывали, с увлечением читали, перечитывали, пересказывали друг другу. Контрабандисты тысячами привозили их из Голландии, где царила свобода печати, разумеется, только для иностранцев. Их разбрасывали по улицам городов, завозили в деревни.

Архиепископ Лод усилил репрессии. Отдельные приговоры случайным, малозначительным авторам уже не удовлетворяли его. Ему пришла в голову недостойная мысль. Желая насмерть перепугать своих обличителей, он приказал устроить судилище над самыми известными, самыми даровитыми памфлетистами, любыми средствами применить к ним статью о государственной измене и приговорить их, как гласила эта статья, к смертной казни. По его приказу аресты произвели церковные власти. В тюрьме оказались Уильям Принн, уже побывавший под ножом палача, Генрих Бертон, пресвитерианец и богослов, пятидесяти восьми лет, и Джон Баствик, врач, сорока трёх лет. Даже заматеревшие в беззакониях судьи Звёздной палаты устрашились такой кровожадности. Этих уважаемых людей они согласились обвинить только в измене, правда, не разъяснив, что они имеют в виду.