Восхождение: Проза

Углубившись в лес, Павел сошел с дороги, круто взял вправо — надо обойти Калитву с севера, прийти в нее ночью. Дом Степана Родионова стоял в одном из проулков слободы крайним к глубокому оврагу, из него легко было проникнуть на подворье, а оттуда — в избу. Хорошо бы, не подняли брех собаки: поднимется переполох по всей слободе, может примчаться конный бандитский патруль. В Старой Калитве стоит целый повстанческий полк, весь его могут поднять по тревоге…

Павел никогда не был до этого в Калитве, не знал Степана Родионова, середняка, сочувствующего Советской власти, как не знал и о том, что Степана уже нет в живых: три дня назад его зарубили по приказу Колесникова — Родионов наотрез отказался убивать взятого в плен милиционера. Скорее всего, его заподозрили: Степан был связным, мог допустить ошибку, не поосторожничал, нарушил правила конспирации. Но еще во вторник, ночью, он приходил в Гороховку, передал по цепочке сведения, добытые Вереникиной, сказал, что банды усиленно готовятся к новым боям, вооружаются, ведут агитацию в дальних хуторах, словом и силой пополняют свои ряды. Сказал еще о том, что Колесников почти ежедневно бывает в Старой Калитве, в штабной избе иногда и ночует после очередной зверской пьянки. Наумович, выполняя приказ Алексеевского, послал Карандеева именно к Родионову — на месте им двоим надлежало устроить засаду: или проникнуть к штабному дому, или использовать любую другую возможность метнуть в главаря ручную бомбу, застрелить его из нагана… Задание было смертельно опасным, это хорошо понимали все, и Наумович честно сказал Павлу: боишься — не ходи. Но Павел лишь улыбнулся васильковыми глазами, ответил, мол, Катя, девушка, не побоялась пойти в логово, на виду там у всех, а обо мне и речи быть не может — несколько дней посидеть тайно в Старой Калитве, подождать удобного случая… Конечно, он упрощал дело сознательно, риск был велик, но живой, действующий Колесников представлял для всей губернии гораздо большую опасность, тут ставилось на карту многое. По старым и примитивным схемам Павел вместе с Наумовичем изучил и крепко запомнил расположение улиц в слободе, надо было хорошо ориентироваться в ней, мысленно десятки раз репетировал операцию, помещая себя то в старом заброшенном сарае у дороги, то на чердаке дома напротив штаба, то в овраге за домом Колесниковых. Любой из этих вариантов был опасным, даже само появление Карандеева в Старой Калитве. И Наумович не раз и не два наказывал Павлу не рисковать попусту, оружие применить лишь в том случае, если будет возможность потом уйти, остаться в живых. Павел соглашался со Станиславом Ивановичем, говорил, что именно так и поступит, понимая в душе, что думать о себе в таких условиях, скорее всего, будет некогда — выполнить бы задание, а там уж — как бог пошлет. Оба они, и Павел, и Наумович, очень надеялись в своих расчетах на помощь Родионова, человек это был проверенный, надежный, местный житель, он и Колесникова хорошо знал — словом, участие в операции Степана значительно облегчало задачу Павла, пусть бы ему пришлось просидеть в Старой Калитве и две недели…

На стук в окно долго никто не отзывался, хотя Павел чувствовал, что кто-то стоит за занавеской; он взвел курок нагана, постучал снова, три раза, как было условлено. Наконец занавеска дрогнула, показалось испуганное женское лицо и тут же скрылось. «Чего тебе?» — услышал Павел приглушенный стеклом голос. Сказал, тоже негромко, что «ищет товарища своего по фронту, привет привез…» За окном послышались всхлипывания, дверь открылась, высокая худая женщина стала в дверном проеме, в руках ее были вилы. «Степана забили, теперь за мной пришли, да? — в отчаянном плаче вскрикнула она. — Ироды проклятые, душегубы!..»

Павел отпрыгнул в сторону от вил, хотел было сказать, что он не тот, за кого его принимают, что… Но понял сложность своего положения, отбежал за сарай, притаился. Итак, Степана нет, укрыться у него он не может. Признаться его жене, попросить о помощи… Нет, он не имеет права рисковать, втягивать женщину и ее детей в опаснейшее дело. Надо уходить…

Остаток ночи он провел в стоге соломы, в поле. Когда рассвело, внимательно наблюдал весь день за жизнью слободы: по Старой Калитве носились всадники, слышались какие-то команды, раза два прогремели выстрелы. День был тихий, ясный. Ярко светило солнце, из труб поднимались столбы дыма, тянуло жилым, теплым…

Павел мерз, пощипывал хлеб, раздумывал. Решил, что засаду свою устроить надо на дороге между Старой Калитвой и Новой Мельницей, вон в том брошенном сарае, и ждать, ждать…

В сумерках он обошел Старую Калитву по большой дуге: глупо было бы сокращать путь, лезть напрямую. Снег был еще неглубокий, по щиколотку, но он все равно промок — у левого сапога оторвалась подошва. Нога заледенела, дорога казалась нескончаемой, новая пришла ночь, безлунная и холодная, а он все брел и брел по снегу, чутко слушая округу, досадуя на сапог, на Макарчука: Федор клялся, что его сапоги покрепче — надень да надень… Вот и надел.

Повезло ему на третий день, к вечеру.