Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине

Александр Кузнецов

Под Алепинским покровом

Для меня после Солоухина мир разделился на две части – на тех, кто читал его, и на тех, кто не читал. Последних, к сожалению, подавляющее большинство. Такие, если они постарше, протестуют против переименования улицы Урицкого, ибо «он за нас кровь проливал», а государь император Николай II для них «кровавый». Молодые читают детективы и смотрят телевидение, история и судьба России их мало волнует. Проверял я это на студентах, не знают они имени Владимира Солоухина.

Кто не жил сознательной жизнью в 50—70-е годы, тому не понять роли и значения Солоухина в пробуждении русского самосознания. Откроют они «Письма из Русского музея», прочтут о храме Христа Спасителя и скажут: «Ну и что? Давно уже построили новый». И невдомек им, что было и другое время, когда сказать хоть слово в защиту храма значило поломать свою жизнь. Недавно разговаривал с одной пятидесятилетней женщиной, она говорит: «“Письма из Русского музея” перевернули в моем, тогда еще совсем молодом сознании, все установленные представления о жизни. Это было откровение. До сих пор помню: как называется улица, соединяющая Невский с Площадью искусств? Улица Бродского. А кто такой Бродский? А это тот, что вождей рисовал. Помню Ангела Златые власы…»

От Москвы до Петушков два часа езды на электричке, а там нас с женой и зятем дожидался в своем «Запорожце» Владимир Николаевич Алексеев, большой знаток Владимирщины. Мы не раз колесили с ним по ее деревням.

– Будете писать? – спросил меня Алексеев, когда машина задребезжала и тронулась с места.

– Не знаю… – пробурчал я.

И тут же вспомнил, как однажды Солоухин уезжал в командировку, а я спросил у него:

– Будешь собирать материал?

А он ответил:

– Материал собирает прокурор. Я еду жить.

Солоухина нет. Мне хотелось думать, что я еду пожить у его могилы.

К селу Алепино мы подъезжали в солнечный холодный полдень. В этом году выпало много снега, а в первых числах апреля подморозило. Березы стали уже лиловыми от почек, а ветлы у речушек успели пожелтеть от сережек, но на всхолмленной равнине алепинских окрестностей лежал снег. В лесу и в перелесках он был глубоким, а на полях кое-где по буграм появились проталины.

– Смотрите, коршун! – сказал Володя Алексеев. – Прилетел уже.

Я посмотрел в боковое стекло машины и увидел парящую птицу. Сразу вспомнился наш спор с Солоухиным по поводу ястреба. Спорить с ним было непросто, он редко уступал. В одном из его стихотворений про ястреба, не в том, что начинается строкой: «Я вне закона, ястреб гордый…», а в другом (что-то не помню его названия), автор влезает на дерево и выкидывает из гнезда птенцов ястреба.

– Но ты описываешь не ястреба, а сокола, – говорил я ему.

– Почему?

– Да потому, что ястреб – кошка воздуха. Он затаивается в ветвях, кидаясь на свою добычу. А сокол – собака воздуха, он догоняет свою жертву и бьет ее в воздухе.

Солоухин не соглашался:

– Это в тебе говорит ученый-орнитолог. А кто это знает?

– Ты автор, поэт. Должен знать. Сокол редкая, охраняемая птица.

– Вот именно – поэт. Тут нужен образ, а не сведения из твоих определителей птиц.

Он начинал сердиться, и я уступал. С другим человеком я бы этого никогда не сделал.

Книги Солоухина часто встречали в штыки специалисты-ученые. «Письма из Русского музея» возмущали искусствоведов, «Трава» – ученых ботаников. Разве что «Прекрасную Адыгене» альпинисты, хоть и отмечали проколы «новичка», приняли с благодарностью. Но ведь не один из многих тысяч научных трудов по искусству или по ботанике не могли тронуть души людей, они способны лишь заложить в нас какие-то знания. Книги же Солоухина заставляли думать, волноваться, становились в тысячи раз дороже сухих статей «искусствоведов». Помню, я сказал ему:

– Ты в «Прекрасной Адыгене» перепутал фамилию альпиниста, написал Лунычкин вместо Луничкин. Он обиделся. Эстонца спутал с латышом, насчет «чистых скалолазов» ты загнул… Что бы дать мне почитать рукопись…

– Неважно, Саша, – пробасил недовольно Владимир Алексеевич. – Ведь не для него одного написано.

Конечно, конечно это пустяки по сравнению с повестью, которая стала лучшей из книг, рассказывающей об альпинизме, о начальном альпинизме.

Он всегда был тверд и решителен.

– Возвращаюсь на своем «козле», – рассказывал он мне, смеясь, – в час ночи, в легком подпитии. Раз! Задел слегка крылом машины тумбу. А тут милиционер. «Документы! – потом: – „Выйти из машины!“ Вылез. Он изучает мои документы. „Писатель, что ли?“ – „Да. Поэт и прозаик“. – „Про каких еще “заек”? Вы пьяны“. И повез в милицию. Завел в отделение, за стойкой дежурного нет. Положил на нее документы и пошел искать лейтенанта. Сижу – никого нет. Взял документы, ключи, вышел, сел в машину и уехал. Но все-таки нашли, утром звонят: „Вы были пьяны, задержаны и сбежали из отделения“. А я им: – „Да что вы?! Я уже лет десять, как в рот не беру“.