Восхождение. Современники о великом русском писателе Владимире Алексеевиче Солоухине

– Владимир Алексеевич, что вас волнует в данный момент как художника?

– Я, как говорится, «многостаночник»; несмотря на свои 60 лет, продолжаю чувствовать себя стихотворцем, поэтом, все-таки это у меня на первом месте, я даже шутя иногда говорю, что проза – это хобби просто мое.

Собственно творческим актом в любом виде искусства является рождение замысла. Замысел рождается мгновенно, хотя этому предшествует накопление жизненного опыта на протяжении лет и десятилетий. И когда художником владеет замысел, он не думает: а как бы пооригинальнее форму изобрести. Это уже у художника либо есть, либо нет. И ежели он видит мир по-своему, то каких-то дополнительных задач, чисто художественных, ему решать не надо: он будет; просто наиболее добросовестно, наиболее выразительно, с его точки зрения, воплощать тот замысел, который у него народился – в уме, в душе, так сказать, внутри его сознания. Поэтому ваш вопрос может только одно означать: если я что-то задумал и пишу, то меня волнует, как написать это наиболее выразительно. Настоящая форма в глаза не бросается и в глаза не бьет. Возьмите «Евгения Онегина», возьмите Твардовского, скажем, с его «Василием Теркиным» и с другим поэмами: в глаза не бьет. Читаешь, будто и формы-то тут никакой нет, просто прекрасно написано все. И поэтому если говорить обо мне, то тоже не могу сказать, что меня сейчас как художника волнуют такие-то задачи, там, как бы перейти от мужской рифмы к женской или что-нибудь в этот роде. Нет. Родится замысел – я его буду воплощать.

– А если обратиться как раз к замыслу, то есть к вопросам темы, идеи, творческого духа?

– Меня волнует и поворот рек северных на юг, я считаю, что это будет огромное преступление против нашей природы среднерусской. Меня волнует состояние среднерусской деревни нашей, которая распадается, обезлюдевает. И вообще срединная часть нашего государства обезлюдевает. Меня волнует состояние народа: и алкоголизм, и равнодушие к труду, и равнодушие друг к другу. Но это не значит, что я за все эти темы сейчас начну хвататься и буду пытаться их воплощать. По мере сил я стараюсь – в рассказах ли, в очерках ли, в стихах ли – не уходить от этих всех вопросов, и даже наоборот, решать.

– Русский писатель всегда был больше, чем просто писатель; он был учителем жизни, просветителем, духовным «отцом нации». Причем одни из писателей выражают национальное самосознание образами, идеями своего художественного творчества, другие сочетают это последнее с непосредственной общественной деятельностью, используют публицистические жанры. Каково соотношение в вашей писательской биографии художественного творчества и общественной деятельности? Чем вас привлекает жанр публицистики?

– Публицистика и общественная деятельность – разные понятия. Публицистика – это собственно писательская деятельность. Действительно, все русские писатели были публицистами. Писали статьи, речи говорили, выступали. Или даже где-то в художественном произведении все равно какая-то публицистика была, публицистические отступления. Например, у Толстого – очень много публицистических отступлений в романах, лирические отступления, которые смыкаются с публицистикой. А общественная деятельность его – помощь голодающим: деньги собирал, столовые устраивал для голодающих…

У меня в «Письмах из Русского музея» много публицистики, в последней работе – «Продолжение времени» – тоже. Это моя непосредственная писательская задача.

Стихи тоже публицистическими могут быть. Другое дело – общественная деятельность. Скажем, можно было бы принимать более активное участие в Обществе по охране памятников. Меня избирали членом президиума этого общества, но недолго я там работал, потому что считаю его бесправным, а потому бесполезным почти. Можно выступать на литературных вечерах, собирать какие-то подписи, письма писать какие-то в защиту природы или в защиту памятников старины – вот это общественная деятельность в чистом виде.

Многие писатели у нас ведут другую общественную деятельность: их выбирают депутатами, секретарями Союза… Или, например, редактор журнала или член редколлегии. В общем, такого рода деятельности у меня никакой общественной нет. За исключением публичных выступлений, литературных вечеров. За исключением того, что я всегда готов поддержать всеми доступными мне средствами какую-то идею, повторяю, по защите природы ли, по защите ли памятников старины и так далее.

– Владимир Алексеевич, согласитесь, общественная деятельность писателя – понятие широкое. И публицистика – не просто нейтральный литературный жанр, но во многом сфера проявления гражданских чаяний и устремлений писателя, прямое и главное средство актуализации волнующих общество проблем.

– Вся писательская работа – общественная деятельность. Чтобы не писал: романы, стихи, все это его общественная деятельность в чистом виде. Вот он депутат Верховного или местного совета – это его общественная деятельность. То есть это работа, не связанная со страницей писательской, которая лежит на столе. Должность какая-то, собрание, конференция, симпозиум. Вот сейчас в Софии в конце октября будет Международная ассамблея писателей, я участвовал уже в двух таких софийских ассамблеях. Это – тоже все общественная деятельность.

– Кроме того, прошедшим летом вы председательствовали на II Всесоюзном Лермонтовском празднике в Тарханах, участвовали в Блоковских днях в Шахматове…

– Ну, это просто проходят вечера литературные, выступить на юбилее у товарища, председательствовать… Мало ли на каких вечерах приходилось председательствовать… Юбилей у кого-нибудь. Попросят. Соглашаюсь. Как и каждый из нас. Это жизнь просто.

– Ну, то юбилей какого-нибудь коллеги. А тут – великие имена.

– Блок – тоже коллега. В Тарханы ездил на Лермонтовские дни, я не чураюсь такой деятельности. И в Михайловское ездил на Пушкинский праздник. В прошлом году статью мне «Литературная газета» заказала к столетию смерти Тургенева – я написал. Общественная это работа или не общественная? Общественная, но и литературная тоже.

– То есть вы не мыслите художественного творчества без общественной деятельности: все это неделимо для вас…

– Есть люди среди писателей, которые считают: вот я сижу, пишу, никаких звонков, собраний – от всего отбрыкиваются. Никаких вечеров, никаких статей – ничего. Есть такая линия поведения. Вот Тендряков, недавно скончавшийся, таким был. А у меня немножко другой темперамент гражданский – я охотно принимаю участие во всех мероприятиях.

– Владимир Алексеевич, что повлияло (или кто повлиял) решающим образом на ваше стремление писать?

– Это, так сказать, тайна тайн, и никто этого не знает. Вот я люблю пример приводить с Нестеровым, – будущего известного художника мальчиком отдали в реальное училище в Москве (он из уфимской купеческой семьи). Проучившись год или два, он пишет, не помню где: не то в дневнике, не то в письме своем: «Я начинаю выделяться по рисованию». Почему сто человек учатся, а один начинает выделяться по рисованию, а другой, может, по пению, а третий – по шахматам, а четвертый – по математике? Вот какие-то способности, те или иные, или другие: математические, может, актерские или певческие, как у Шаляпина, проявились, или художнические, как у Нестерова. Или, скажем, в Рязани бегают сотни мальчишек белоголовых, а один Сережа Есенин начинает писать стихи… Почему вдруг в четырех классах начальной школы, где я учился, одного вот обуяла, так сказать, страсть писать стихи – трудно сказать… Конечно, я могу назвать поэтов, кто был первыми, чьи стихи я слушал, заучивал наизусть, еще не умея читать даже. У меня сестра была, Екатерина Алексеевна, она очень любила читать вслух Пушкина, Лермонтова, у нее были прекрасные однотомники и того, и другого. Моя мать знала наизусть много стихов Некрасова, Никитина, Сурикова, Кольцова. И вот стихи Лермонтова, Пушкина, Некрасова я заучивал, запоминал с голоса. Но не думаю, чтобы это одно могло повлиять: если начать с детства, заставить мальчика четырех лет заучивать наизусть стихи, то это еще не значит, что он потом сам начнет тоже стихи писать.

– К какому времени относится первоначальное желание что-то запечатлеть, к какому возрасту?

– К очень раннему, не знаю, сколько лет, но была попытка зафиксировать какой-то момент… Но более или менее уже основательно бумагу марать я начал, наверное, так, с пятого класса.

– Владимир Алексеевич, я знаю, что прошедшим летом вы жили – уезжали и снова возвращались – в Алепине. Что вы могли бы сказать о сегодняшней своей «малой родине»?

– К сожалению, ничего хорошего сказать не могу. Вот, школу у нас лет десять назад закрыли в селе: некого учить стало. Окрестные деревеньки, которые кипели и кишели жизнью вокруг нашего села, – они все распались, их фактически уже нету, осталось по два-три дома. Насколько я могу понять, дела в колхозе у нас не ахти как идут, полное равнодушие колхозников, то есть как колхозников? Колхозников сейчас нет – это сельскохозяйственные рабочие, потому что трудодни давно ликвидировали. Молодежь не задерживается в деревнях, она вся уходит в города, народу мало. Что касается нашего села, то вид его обезобразился: ограда была у церкви сломана, сама церквушка приходит в запустение.

– Вы в этом году в Алепине чем-нибудь занимались в творческом плане?

– Этим летом я решил систематизировать огромное количество читательских писем, которые получил на протяжении последних десятилетий. Пока я предварительную только работу провел, те отложил письма, где какие-то проблемы ставятся. Я надеюсь потом эти письма привести в порядок и какие-то перепечатать так, чтобы создалась какая-то цельная картина. Ну книга не книга, вообще такого прецедента не было, чтобы публиковать книгу из читательских писем, но мне хочется пока хоть для себя собрать, а потом – неизвестно, может, и прецедент создадим, может быть, можно будет и опубликовать такую книгу. Дело в том, что сразу будет разрез общества: чем интересуется читатель, что он думает по тому или другому поводу.

– Таким образом, вы продолжите традицию новаторских и по форме, и по содержанию ваших публикаций…

– Мне просто хочется, чтобы эти читательские письма не пропадали, так сказать, втуне. Мне хочется показать: о чем думали читатели, что они советовали, что они предлагали, за что они сами болели, что переживали, когда читали мои книжки.

– Владимир Алексеевич, а как продвигается работа над давно вами обещанным романом «Смех за левым плечом»?

– Я с ним не тороплюсь, успею – не успею, потому что стимула особенного нет… Я чувствую, как все последнее, что я написал, опубликовать не так просто будет. Я пишу его, потихонечку он подвигается, но ведь приходится отвлекаться: вот, я перевел эпос бурятский. Это большая работа была, огромная работа: 24 тысячи строк. Потом я писал рассказы, постепенно у меня складывается книга рассказов: «Ненаписанные рассказы». Ну и так далее: там статья о Лермонтове, о Тургеневе, другие статьи.

– Владимир Алексеевич, тип рассказа, означенный такими вашими миниатюрами, как «Тары-бары (маленькие неумышленные мистификации)», «Обед за границей», «Бутылка старого вина», «Трость», и некоторыми другими, относят к традиции устных бытовых (застольных) рассказов, стоящих у истока жанра (анекдот, фабльо, шванк). Есть у вас и рассказы лирико-философские: «Зимний день», «Девочки на урезе моря», «Под одной крышей», «Ледяные вершины человечества» и другие. На какой тип рассказа вы более ориентированы сегодня?

– Да ни на какой! По настроению: сейчас я смеюсь, через час загрустил. Это все мое, важно только, чтобы потом они выстроились в какую-то мозаику и выразили то, о чем я думал на протяжении этих лет, то есть меня самого, чтобы они как-то выразили.

– Массовый читатель часто принимает лирическое «я» писателя в художественных произведениях за него самого «впрямую», тогда как известно, что авторское «я» представляет в лирической прозе еще и общественный образ современника. Чем вас привлекает такая форма повествования и бывают ли здесь трудности, издержки?

– Так сложилось, что наиболее доступным для меня этот жанр оказался… Происходит процесс, как я называю, самотипизации. У Пришвина, например, нет таких героев, как Наташа Ростова, Григорий Мелехов, Евгений Онегин. Там, в его книгах, только один Пришвин, сам. Да даже у Бунина мы не найдем таких героев, как Онегин, Обломов. Или как герои Гоголя: Чичиков, Собакевич, Хлестаков… Нету. Встает личность Бунина самого. Как из лермонтовских книг – и стихов, и прозы – тоже, личность, в общем, самого Лермонтова встает. Даже у Куприна, во многом. И по-другому пишущий таким образом писать не умеет. И в голову ему даже не приходит, что можно писать по-другому.