Восхождение тени

Будь проклята моя глупость! Я должен был вырвать их с корнем, растоптать, как осиное гнездо! Я увидел, что ваша страна угрожает Эйону, задолго до всех остальных союзных нам правителей, ещё в царствование безжалостного отца вашего автарка, но врагов в собственном доме не разглядел.

«Так, – подумал Вэш с облегчением, но всё ещё озадаченный, и впервые за долгое время сделал глубокий вдох. – Совершенно ясно, что он беседует не с Сулеписом – но что же тогда он там делает? Неужели автарк предоставил Олину секретаря? И сейчас иноземный король диктует письмо семье?»

Голос северянина стал громче:

– Собственная моя глупость – она ненавистна мне даже больше предательства Толли! Я оставил врагов у себя за спиной, уехав из дома, а затем, ещё того хуже, дал обмануть себя и бросить в темницу этому борову, Гесперу Джеллонскому. Это могло стоить моей семье трона, на котором мы восседали веками, но обошлось мне куда дороже… я заплатил за это жизнью моего старшего сына, моего храброго Кендрика, а возможно, и остальных моих двух детей, – голос его надломился. – Ах, милостивая Зория и все её пророки – да обрушат боги проклятья на тех, кто помог мне предать себя и моё королевство!

После этого Олин замолчал надолго, но даже не видя мужчину, Вэш мог с уверенностью сказать, что он не ушёл, а только прервал свой монолог.

– Я старался подготовить к роли правителя всех своих детей, чтобы они не оказались в такой же растерянности, как я когда-то, кому бы из них боги ни уготовили взойти на престол. И я любил их всех, как надлежит любить отцу, даже если и не всех одинаково.

Они – всё, что осталось у меня от жены моей Мериэль. Она слишком напрягла силы, давая жизнь близнецам, и не оправилась от тяжких мук, становясь всё слабее и слабее, пока не угасла месяцем позже. Сердце мое разрывалось от горя. Я прогнал целителя, который пользовал её, хотя и знал, что в случившемся нет его вины, но выносить его присутствие, когда моя любимая жена умерла, я не мог. Она была той единственной, глядя на кого я думал, что, возможно, отравленная кровь моя ещё может быть исцелена. Когда родился Кендрик, пухлый, ладный и смеющийся, казалось мне, что её сладость превозмогла в нём горечь наследия моего рода.

Я был глупцом.

Она была прелестна, моя Мериэль, но не потому лишь, что кожа её была молочно-белой, а губы алыми, как пели барды. В королевствах Пределов много нашлось бы женщин, про которых сказали бы, что они красивее, но нужен поэт – а я не гожусь в поэты, – чтобы описать тебе, что было в ней такого, что делало мою жену такой прекрасной, – но это что-то сияло в её глазах. Всю её жизнь, пока не закрылись, эти глаза смотрели на мир взором ребёнка. Нет, не невинным и не глупым, и не простодушным – но искренним, прямым, как полёт стрелы. Она смотрела на мир, не вынося ему суждения, или, по крайней мере, не спеша судить. Никогда она не подольщалась, но всегда была добра. Она не лгала, но и не спешила с правдой, когда видела, что это может принести ненужную боль.

Олин снова примолк. Впервые Вэш слушал его с искренним интересом: чужеземец умел достойно облечь в слова свои мысли, как и полагается королю. Некоторые из автарков, которым Вэшу довелось послужить, любили поэзию, однако никто из них не проявил особых способностей ни в декламировании, ни в стихосложении. В молодости первый министр и сам иногда записывал строфу-другую, но никому и никогда их не показывал.

– В действительности, – Олин вновь заговорил, – для меня Мериэль воплощала в себе образ богини, какой я себе её представлял – добросердечной богини, ибо жена моя сердцем отзывалась на чужие страдания. Ах, зачем она должна была покинуть этот мир, отчего не я, унаследовавший порченую кровь слабоумный себялюбец! Когда она почила, весь замок оделся в траур – все слуги и все придворные до единого – и скорби не было конца. Я говорю чистую правду. Священникам спустя год пришлось напоминать им, что надлежит снять печальные одежды, что оплакивать усопшего долее необходимого – значит презреть божественный закон! Можешь себе представить? Мы все любили её.

Худшее горе из всех постигло моих младших детей – горше потери престола и даже смерти Кендрика – и было оно в том, что они никогда не знали своей матери, чудеснейшей из всех женщин, когда-либо живших на земле. Я всегда чувствовал, что не заслужил этого блага и никогда до конца не верил, что она может быть моей. Да так, конечно же, и было. И боги напомнили мне о том… как они имеют обыкновение поступать.

Олин рассмеялся, и смех этот был пронизан такой болью, что даже Вэш, слыхавший немало истошных предсмертных воплей и слёзные мольбы о пощаде десятков людей, многие из которых были истязаемы по его личному приказу, едва справился с горячим желанием зажать уши ладонями.