В отличие от Геродота, Фукидид сам был до мозга костей жителем полиса. Никто не может читать его описание бедствий Сицилийской экспедиции без чувства сострадания и страха при изложении того, как имперская авантюра афинян шаг за шагом продвигается к неумолимой трагической кульминации. Фукидид, вероятно, в поражении родного города видел трагедию, в полном Аристотелевом смысле этого слова — падение, вызванное ужасным пороком, а именно необузданной жадностью афинян, — и поднял до трагических масштабов действия обеих воюющих сторон[428]
. Такой драматический подход даже больше, чем глубокий анализ и умелая риторика, дает истории Фукидида необыкновенную эмоциональность и особую интеллектуальную силу.В определенном смысле как жизнь Фукидида, так и его книга содержала вынужденное прощание с тесным миром маленьких городов. Нет никакой уверенности в том, что он когда-либо возвращался в Афины после того, как его политические противники, обвинив его в значительных военных просчетах, изгнали его из Аттики в 425 г. до н. э. И в то же время его книга описывает и анализирует распад чувства привязанности к родному городу под ударами Пелопоннесской войны. Последствия такого распада для истории четко просматриваются в работах Ксенофонта, который взялся продолжить повествование Фукидида. Как литератор, более заинтересованный в красоте оборотов речи и действенности морали, чем в анализе все усложняющихся человеческих отношений, Ксенофонт был предвестником наступающего застоя и сведения жанра исторического письма до раздела риторики.
Пока греческие полисы продолжали пользоваться хоть каплей своего прежнего суверенитета, риторика играла важную роль в политической жизни города. В Афинах IV в. до н. э. решения, например, все еще принимались народными собраниями. Риторика занимала значительное место и в судах, поскольку собрание судей голосовало за осуждение или оправдание, основываясь на красноречии противоборствующих сторон. При всеобщем обособлении и профессионализации жизни в IV в. до н. э. произнесение и написание речей все больше становится сферой деятельности специально подготовленных ораторов, для которых красноречие и презентабельность в конце концов стали самоцелью. Безусловно, Исократ (436-338 до н. э.) и Демосфен (384-322 до н. э.) пытались заставить риторику служить высоким политическим и этическим целям. Но к III в. до н. э., когда политические вопросы решались более не в публичных дискуссиях, а на секретных советах царей и полководцев, с помощью красноречия и артистизма ораторы стремились скрыть отсутствие смысла в произносимых речах. Риторика стала искусством ради искусства, стиль — самоцелью, а слова вместо того, чтобы служить руководством к действию либо окнами, распахнутыми в истину, стали цениться сами по себе.
МОНУМЕНТАЛЬНОЕ ИСКУССТВО.
В V в. до н. э. монументальное искусство Греции было почти полностью общественным. Архитекторы работали традиционными методами и довольствовались уточнением пропорций и усовершенствованием деталей отделки. И все же никто из посетивших афинский Акрополь, видевших Парфенон и восхищавшийся элегантными украшениями Эрехтейона, не может сказать, что все это были мелочи. Поразительная четкость строений сама по себе производит мощное впечатление на зрителя, и этого эффекта греческие архитекторы V в. до н. э. достигли с уникальным — или почти уникальным — мастерством.Скульпторы, в отличие от архитекторов, легко отказались от подражания ранним моделям, развивая мастерство композиции и технику создания анатомически правильных фигур. Это мастерство, относящееся и к отдельной, свободно стоящей скульптуре, и к скульптурным группам на фронтонах и фризах, никогда позднее не было превзойдено. Хотя превратности времени уничтожили большинство оригинальных скульптур V-IV вв. до н. э., все же их осталось достаточно[429]
для научной реконструкции истории искусства Греции. Как и в других сферах, Афины производили величайшие художественные ценности, но скульпторы других городов, в частности Аргоса и Сикиона, были для них достойными соперниками.