Воскресение Маяковского

Энтузиазм,
              разрастайся и длись
фабричным сиянием
                             радужным.
Сейчас
          подымается социализм
живым,
          настоящим,
                         правдошним[24]

.

В начале января 1930 года он заявляет на публичном собрании: «То, что мне велят, это правильно. Но я хочу так, чтобы мне велели». Это почти точное повторение его недавних стихов: «Я хочу, чтоб в конце работы завком запирал мои губы замком».

В конце января его приглашают (велят) читать «Ленина» в Большом театре. Он счастлив, волнуется, возбужден: «Политбюро будет… Сталин будет… Пожалуй, самое ответственное выступление в жизни». Чтение проходит с большим успехом, в правительственной ложе долго аплодируют.

В феврале он составляет список приглашенных на выставку и первыми вносит членов Политбюро и прочих руководящих товарищей.

Двадцатого марта выступает по радио с чтением антирелигиозных стихов.

Седьмого апреля подписывает письмо «К писателям мира» – по поводу злобных выпадов римского папы, публично заявившего, что в СССР подавляют культуру и религию.

Ведет переговоры о поездке в колхоз, планируемой на конец апреля, и только еще не может решить, ехать ли ему с писательской группой или одному к Виктору Кину, который шлет ему настойчивые приглашения из района сплошной коллективизации… А 11-го не является на выступление, 12-го пишет свое письмо, а 14-го утром, едва закрылась дверь за Полонской, несомненно зная, что она еще рядом, услышит, вернется, – левой рукой, ведь он был левша… хотя правой, возможно, было удобней…

Итак, перед нами два варианта: или коренной пересмотр позиций совершился буквально за два-три дня, или причина совершенно в другом.

Причина, конечно, в другом.

2

Вот последнее, предсмертное письмо Маяковского, давайте перечтем его, самое время.

ВСЕМ!

В том, что умираю, не вините никого и пожалуйста не сплетничайте. Покойник этого ужасно не любил. Мама, сестры и товарищи, простите – это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет.

Лиля – люби меня.

Товарищ правительство, моя семья это – Лиля Брик, мама, сестры и Вероника Витольдовна Полонская. Если ты устроишь им сносную жизнь – спасибо. Начатые стихи отдайте Брикам, они разберутся.

Как говорят —
                    «Инцидент исперчен»,
любовная лодка
                      разбилась о быт.
Я с жизнью в расчете,
                             и не к чему перечень
взаимных болей,
                       бед
                            и обид.

Счастливо оставаться.

Владимир Маяковский.

12. IV.30 г.

Товарищи вапповцы – не считайте меня малодушным. Сериозно – ничего не поделаешь.

Привет.

Ермилову скажите, что жаль – снял лозунг, надо бы доругаться. В.М.

В столе у меня 2000 руб. – внесите налог. Остальные получите с ГИЗа. В.М.

Два совершенно различных чувства, два разных страха возникают при этом чтении.

Первый страх очень слабо связан с содержанием, а скорее – с целью, местом и временем. Он всеобъемлющ, и он заведом и с готовностью заполняет собой любое случайное слово. Человек собирается умереть – это очень страшно. И он говорит об этом – неважно что, но сознательно обговаривает обстоятельства, готовит себе эту казнь… Уж куда страшней?

Но есть и второй страх, не менее страшный. Это страх невстречи, непопадания, страх соскальзывания в пустоту.

Его тогда почувствовали очень многие, даже Бедный Демьян бормотнул в некрологе о «жуткой незначительности» письма. Дело, конечно, не в незначительности, дело в подлинности и соответствии, то есть в том, во что мы каждый раз упираемся, пытаясь понять Маяковского. Последняя записка, предсмертный выкрик – здесь, казалось бы, невозможны никакие подмены, это может крикнуть лишь сам человек, его подлинная суть, его нутро… Оказалось – нет, нечто другое. «Александр Иванович, Александр Иванович?.. Но никакого Александра Ивановича не было».

Конечно, можно сказать иначе, что и в этом есть определенная последовательность, он до конца остался верен себе. Пусть так, но только себе – не подходит. Нет такого себя, нет такого Я, не может быть такого живого человека (тогда ведь еще живого…). Верность же маске, а точнее, системе масок… Что ж, если эта формула не бессмысленна – пусть остается.

Весь шлак эпохи, мусор повседневности выражен в этом страшном письме.

«Ермилов… вапповцы… доругаться…»