Воскресение Маяковского

Образ Маяковского как поэта и личности всегда складывается из двух частей: из читательского восприятия, своего и чужого, – и из совокупности всех проявлений его официального признания. Нет, это не обычное взаимодействие собственного и привнесенного, это не тыняновский «Пушкин в веках» – явление действительно чуждое, внешнее, пусть с трудом, пусть не всегда до конца, но хотя бы в принципе отделимое от живого поэта. Рукотворный памятник Маяковскому – обобщенный, всеплановый, всематериальный – есть неотторжимая, едва ли не главная часть его совокупного образа, его собственное центральное требование к жизни, наполнение жизни, смысл существования. Лишить его посмертный образ всего того, что в нем составляет памятник, – значит говорить о другом человеке и другом поэте, о таком из «разных Маяковских», которого не было.

Страшное уничтожение властью, ничего существенного не изменившее в посмертной поэтической судьбе Мандельштама и даже, быть может, прибавившее что-то Пильняку или Артему Веселому, – было бы губительным для Маяковского. Как губительным было бы смещение назад, допустим, к 1923 году, к последним из самоубийственных строчек («прощайте, кончаю, прошу не винить»), оно также лишило бы его памятника – он бы просто не успел его заслужить.

Семь последних тучных лет его жизни, семь тощих лет его творчества, эти семь отчасти уже посмертных лет – для того специально и были назначены.

Этот словно бы творческий замысел внешних сил по отношению ко всей судьбе Маяковского наполняет его жизнь странным и жутким значением.

2

Жизнь поэта, естественно и очевидно, завершают его последние стихи. Смерть может застать человека в любом состоянии, но смерть поэта с удивительной точностью останавливает его перо на нужных словах, таких, чтобы после служили ключом и символом.

«Инцидент исперчен» – последние стихи, переписанные рукой Маяковского, но сочинены они на много месяцев раньше. Последние написанные им стихи – это или «Марш двадцати пяти тысяч» («Враги наступают, покончить пора с их бандой попово-кулачьей»), или, быть может, «Товарищу подростку» («Мы сомкнутым строем в коммуну идем и старые, и взрослые, и дети. Товарищ подросток, не будь дитем, а будь – боец и деятель!»). Что ж, мы, конечно, могли бы сказать, что как раз эти стихи хорошо выполняют выпавшую им роль – ключа и символа. Но тогда перед нами – карикатура, не портрет, не облик, в конечном счете – не жизнь. Все это в значительной мере соответствует истине, и однако же хотелось бы думать, что не только жизнь Маяковского, но и наш разговор о нем заслуживает более серьезного завершения.

И поэтому мы, в полном соответствии с нашим предметом, повторим подмену, уже ставшую традиционной, и лишим последние стихи Маяковского ранга последних стихов. В этот ранг, давно и вполне заслуженно, возведена его последняя поэма.

Вступление в поэму «Во весь голос» – это квинтэссенция всего его творчества, сгусток его поэтической личности или того, что ее заменяло. И конечно, главная тема этой предсмертной вещи – заклинание далекого прекрасного будущего, утверждение своего живого присутствия в нем, то есть снова, так или иначе – своего воскресения.

Выпишем несколько с детства заученных строк:

Слушайте,
             товарищи-потомки,
агитатора,
              горлана-главаря.
Заглуша
             поэзии потоки,
я шагну
          через лирические томики,
как живой
             с живыми говоря.
Я к вам приду
                    в коммунистическое далеко
не так,
         как песенно-есененный провитязь.
Мой стих дойдет
                      через хребты веков
и через головы
                     поэтов и правительств.
Мой стих дойдет,
                       но он дойдет не так, —
не как стрела
                   в амурно-лировой охоте,
не как доходит
                    к нумизмату стершийся пятак
и не как свет умерших звезд доходит.
Мой стих
            трудом
                    громаду лет прорвет
и явится
             весомо,
                         грубо,
                                   зримо,
как в наши дни
                    вошел водопровод,
сработанный
                  еще рабами Рима.

Как бы мы ни относились к содержанию этих стихов, мы не можем не признать их поразительной силы, их абсолютной словесной слаженности. Безошибочно верно выбраны в поэме все интонационные переходы, все акценты расставлены с безоговорочной точностью, достойной великого мастера. Яркость словесных формулировок доведена до высшего пилотажа, почти все они сегодня входят в пословицу.

Единственная дань «научной фантастике» – развернутое сравнение стихов с войсками, но и этот кусок энергичен и не слишком длинен. Однако же давайте здесь остановимся, проявим некоторую тенденциозность, благо это нам не впервой. Давайте ухватимся за этот недлинный хвостик и вытащим кое-что покрупнее.