Воскресение Сына Божьего

Нечто подобное происходит, когда рассказ об Иисусе и саддукеях читают христиане, да и нехристиане современного западного мира[1330]. Веками в западном христианстве считалось, что окончательный итог христианской жизни — «уход на небеса после смерти». Хотя одна традиция (римская, которая в этом отношении отличается и от восточного Православия, и от протестантизма) включила в эту картину период ожидания («чистилище») для всех, кроме бесспорно святых, картина оставалась той же: место под названием «небеса», где обитают Бог и ангелы, куда будут допущены верные либо сразу же после смерти, либо позднее[1331]. Эту картинку закрепили в сознании в эпоху Средневековья и Возрождения такие шедевры, как, с одной стороны, труды Данте, с другой — живопись Микеланджело.

Когда протестантские реформаторы поставили Рим перед вопросом: как одновременно можно быть оправданным и, вместе с тем, попасть в чистилище после смерти, — они не ставили под сомнение конечную цель всего этого — попасть на «небеса». Богословы, даже если взять только христиан, имели самые разные представления о воскресении тела[1332]. Но поскольку Иисус после своего воскресения, как все считали, должен был в любом случае «взойти на небеса», цель христианской жизни, ее духовности и надежды была последовать туда за ним. Эта вера, выраженная во многих гимнах, множестве молитв и бесчисленном количестве проповедей, остается основной пищей для большинства христиан и сегодня[1333]. В этом контексте слово «воскресение» можно воспринять, как многие воспринимают его сегодня, просто как живой синоним для выражения «жизнь после смерти» или «попасть на небеса». А поскольку всегда считалось, что (а) небо населяют ангелы — и по иудейской, и по христианской традиции, — и (б) в народной религии всегда была распространена тенденция считать, что наши любимые умершие теперь стали ангелами, обе стороны легко соединяются и могут служить координатной сеткой для «понимания» разбираемого отрывка. «Воскресение», таким образом, уже означает «жизнь после смерти», что (хотя бы в оптимистическом свете) означает «жизнь на небесах», а возможно, и «бытие, как у ангелов»[1334]. Именно это, как полагают многие читатели, и утверждает Иисус в своем споре с саддукеями[1335].

Но рассматривать настоящий отрывок в свете таких представлений — все равно, что смотреть на картину с Иеронимом, думая о Данииле во рву со львами. Стоит ли доказывать то, что весь этот комплекс представлений, так сильно и разносторонне развивавшийся столетиями, целиком и полностью отсутствовал в уме и сердце Иисуса, или саддукеев, или фарисеев, или даже рядовых иудеев и язычников первого века? С таким же успехом можно было бы предположить, что Ирод, пожелавший послушать музыку во дворце, выбирал между Гайдном, Моцартом и Бетховеном. В еврейской традиции, во всяком случае, «небеса» не были, — в том числе и какой–то период времени после I века, — постоянным обозначением места, куда праведные идут или сразу же после смерти, или спустя какой–то период времени. Немногие, насколько нам известно, думали, что люди станут ангелами в этой будущей жизни. И никто не предполагал, что слово «воскресение» означает «жизнь после смерти» вообще. Когда саддукеи вступили в спор на эту тему с фарисеями, там вопрос, как мы уже видели, разбирая взгляды саддукеев в 3–й главе, имел два уровня: во–первых, это самый последний вопрос: состоится ли последнее новое воплощение; а во–вторых, это «предпоследний» вопрос: каково теперешнее существование людей, ожидающих такого окончательного воплощения[1336]. (Это было связано с еще одним вопросом: можно ли все это доказать, опираясь на Тору?) Поскольку эти вопросы не из тех, какими задаются люди современного Запада (сегодня в газетных опросах людям просто предлагают ответить, верят ли они в «жизнь после смерти», как будто атеистическое отрицание загробной жизни и традиционалистское утверждение есть единственный достойный рассмотрения выбор), необходима некая историческая переориентация, если мы хотим освободить наше воображение от анахронизмов и заменить их адекватными вопросами и контекстом для смысла этих вопросов. Если мы не готовы к этому, мы в конечном итоге решим, что Иисус учил примерно тому же, что и Платон, — и иные богословы слишком просто приходят к такому выводу.