Воскрешение из мертвых

— Да не имею я никакой выгоды, — отозвался Ломтев. — Просто не хочу быть свиньей. Надоело.

— Это ты верно сказал! В точку попал! — неожиданно обрадовался его собеседник. — Дай я тебя поцелую! — Он потянулся было к Ломтеву мокрыми губами, но Ломтев успел отстраниться. — Пьем мы по-свински, это точно. Нет чтобы культурно употребить, а мы как свиньи, это ты правильно сказал. Не умеем мы пить, — горестно вздохнул он, наливая себе еще стакан портвейна. — Не умеем. Учить нас надо.

Поезд уже набрал скорость, давно уже остались позади ленинградские пригороды. Вперед, вперед, к Москве мчался дневной экспресс. Что-то ожидало там Ломтева? Что?

— Учить… — бормотал тем временем его сосед. — Учить… Учи не учи — все там будем: и ученые и неученые, и пьющие и непьющие. А коли так, я лучше в свое удовольствие поживу, развернусь на всю катушку, чтобы потом помирать было не обидно.

Он бормотал все невнятнее, и Ломтев не отвечал ему. Да сосед его, похоже, и не ждал уже ответа, разговаривал сам с собой. А Ломтев молча смотрел в окно. Мысли о Москве, о приближающейся встрече со Светланой, обо всем, что предстояло еще ему разгрести и уладить, надвинулись, навалились на него. Первый раз он вдруг всерьез подумал о том, что, приняв решение бросить пить, бросить раз и навсегда, он не просто отказывается от употребления спиртных напитков, от выпивок с друзьями, от застолий и пьяных компаний, он, по сути дела, вольно или невольно меняет весь образ своей жизни, свои привычки, переиначивает свое сознание. Ведь все последние годы именно мысль о выпивке была главной его мыслью, главной тягой и побудительной силой, которой подчинялось все остальное. Подспудно, подсознательно мысль его была постоянно обращена лишь в одну сторону. Именно выпивка и все, что с ней было связано, являлось для него в последнее время источником самых сильных переживаний. Ничто больше так не волновало его, ничто не вызывало столь сильных эмоций. Разве могли сравниться по силе своей перепады его ощущений — от радостного, ликующего возбуждения в предвкушении выпивки до черного, похмельного отчаяния на исходе загула — с какими-либо иными его переживаниями. И успехи и неуспехи его на работе, и дела семейные — все, все это уходило куда-то на второй план, все это имело значение лишь постольку, поскольку препятствовало или не препятствовало удовлетворению основного, всеподавляющего желания, главной, все себе подчиняющей страсти…

«И что же теперь? Что взамен? — спрашивал себя Ломтев. — Черт возьми, не грозит ли мне перспектива уподобиться той подопытной крысе, которая по воле экспериментатора систематически испытывала воздействие на мозговые центры, вызывающие то чувство наслаждения, то ощущение безысходности, страха, отчаяния, и для которой эти ощущения стали наконец потребностью, главным содержанием существования? Но вот эксперимент закончен… И что же дальше? Нет отчаяния, нет безысходности, но нет и наслаждения, все спокойно, все ровно, все гладко… но… Ради чего в таком случае жить? Тот, кто переступил однажды черту, способен ли вернуться обратно — вот в чем вопрос. Или сознание уже искажено, и процесс этот необратим?..»

Такие мысли одолевали, мучили Ломтева в вагоне экспресса «Ленинград — Москва». Итак, вечный сюжет. Возвращение блудного сына. Очищающие слезы раскаяния. Победа с привкусом поражения. Возрождение к новой жизни или капитуляция, признание собственного краха? Попытка склеить то, что разбито, или обретение нового — еще неведомого ему состояния духа?.. И тогда, только тогда, все, через что довелось ему пройти, имеет хоть какой-то смысл…

Сосед Ломтева, едва Ломтев перестал поддерживать с ним разговор, задремал, голова его свесилась на грудь, рот приоткрылся, тонкая, тягучая струйка слюны сбегала с нижней губы на подбородок и падала на лацкан пиджака. Тяжелый дух винного перегара и грязного пота по-прежнему исходил от него. Во сне он громко всхрапывал и стонал.

Да, вот и Ломтев вполне мог таким возвращаться сейчас в Москву. Таким, а может быть, еще и похуже. Потом, уже в Москве, он так станет записывать в своем дневнике: