«…Мысли мои беспрестанно вертятся вокруг решения обрести абсолютную трезвость. Сознанием своим, разумом я отлично понимаю, что алкоголь никогда не приносил мне ничего, кроме тяжелых переживаний, кроме чувства униженности, боли и горечи, что каждый запой — это непоправимый удар по моему здоровью, работоспособности, памяти, что все радости, которые, казалось бы, сулит вино, на поверку всегда оказываются ложными, иллюзорными. Самообман и ничего более. Да, разумом я очень хорошо понимаю это, и все-таки… Все-таки какой-то червячок точит и точит меня, какой-то внутренний изумленный голосок спрашивает: «Как? Неужели ты навсегда откажешься от возможности открыть бутылку с холодным чешским пивом, сдунуть белую пену со стакана, ощутить на губах горьковатый вкус пива?.. Неужели ты никогда больше не посидишь с друзьями за бутылочкой сухого, не войдешь в бар, где в полутьме звучит тихая музыка, чтобы выпить за стойкой рюмку коньяку с кофе? Неужели ты готов отказаться от всего этого? Разве вино не давало тебе чувства раскрепощения, свободы, пусть временной, но все же свободы, разве не прибавляло общительности, уверенности, веселости — всего, чего так не хватало тебе иной раз в трезвом состоянии? И разве за это не стоило уплатить высокую цену?»
«За что — за это? — тут же спрашивал я себя. — За свободу, которая на деле оборачивалась лишь еще большей несвободой, еще большей зависимостью и униженностью? За общительность, или, проще говоря, болтливость, которой ты сам потом стыдился? За уверенность, которая оказывалась потом лишь пустым пьяным бахвальством? За э т о стоит платить?..»
«Ну хорошо, — тут же говорил я себе. — И все же разве пьянство мое не было пусть нелепой, негодной, стыдной, но все же попыткой вырваться из раз и навсегда заведенного круга обыденной тусклой жизни, из этой гнетущей необходимости быть к а к в с е, жить теми же убогими, шкурническими, эгоистическими заботами — будь то заботы о продвижении по службе, о престижности, о материальном достатке, которыми живут многие и многие?.. Разве пьянство мое не было своего рода протестом против пребывания в этом человеческом муравейнике, разве не порождалось оно, пусть отчасти, но все же стремлением отстоять право на свою индивидуальность, на свою неповторимость, на свою непохожесть? Или — разве не было оно в то же время реакцией на страх перед небытием, которое ожидает нас всех, защитным, наркотическим средством, попыткой снять вечную боль, вечный ужас перед той тьмой, которая предуготована всем нам? И разве те страдания, которые я причинял своим близким, не оплачены в полной мере моими собственными страданиями, и разве в этих страданиях не заложен путь к очищению?..
Так что вопрос этот: «А что взамен?» — не так уж нелеп, как могло бы показаться…»