Воскрешение: Роман

Впрочем, втайне Митю это решение скорее обрадовало. Конечно же, при мыслях о большой трассе сердце, как и полагалось, начинало биться учащенно, но фактически к тому времени список его стопов сводился к Ленобласти и короткому побегу к пресловутым прогрессивным балтам через Тарту на Валгавалку, Ригу и Юрмалу. В Юрмале романтики не обнаружилось почти никакой, а может, даже чуть меньше, зато, вопреки его ожиданиям и всем восторженным рассказам, пляжной похабени и попсы там было столько, сколько на севере не водилось практически нигде. Митя вспомнил, что «Путешествие дилетантов» было подписано «Дубулты», и мысленно удивился; «Как же Окуджаве удалось?» – подумал он. На самом деле обо всем этом было неловко говорить, хотя на Ротонде и Трубе бухтели и об этом.

С другой стороны, южное направление считалось чужим, диковатым. Даже совсем уж близкие дачники там были не по-хорошему другими, немного стремными, в ватниках и старых кирзачах, с кульками в руках, с убогими участками по шесть соток, где разводили не цветы, а картошку и помидоры, которые потом закатывали в большие стеклянные банки и хранили на городских балконах. Впрочем, подумал Митя, все это было скорее предметом праздных разговоров, нежели сколько-нибудь достоверного научного знания, поскольку ни на одной даче южнее Павловска он никогда не был. Справедливости ради стоило, конечно, сказать, что все тот же друг его Лешка, с которым он теперь почти не виделся, за что Аря его часто и справедливо упрекала, Лешка как-то ездил в Большую Ижору тусоваться с местными гопниками. Пару дней они там просто бухали, практически не выходя за забор, только иногда после долгих препирательств посылая кого-нибудь в сельпо затариться еще, даже отлить выходили прямо на крыльцо, ленясь дойти до сортира, а потом с бодуна их вдруг пробило на движуху, и они пошли махаться с какими-то левыми местными. Кто там до кого докопался, Лешка помнил смутно, а этих местных не помнил совсем, да это и не имело значения. Его там, конечно, не убили, хотя могли, но помяли основательно. Так что, вернувшись в Питер, Лешка неделю пил кефир, пару недель утверждал, что теперь вообще не пьет ничего, кроме пива, где-то с месяц лечил морду, а потом еще больше полугода продолжал утверждать, что гопники в Большой Ижоре самые лучшие во всей Ленобласти. Впрочем, одно дело направление вдоль залива, которое все же еще свое, хоть местами и гопницкое, а другое – дорога на Москву, быстро проваливавшаяся в какое-то непонятное никуда. Уже за Тосно начинались незнакомые места; а поскольку поезда в Москву шли по ночам, то Чудово, Малая Вишера и Бологое так и оставались для Мити названиями на карте, одиноко вырванными из темноты вокзальными зданиями, подсвеченными тусклым желтым светом, бесконечной шеренгой столбов, скользящих в ночи, а иногда и с легким запахом пота соседей по купе, спящих в одежде и медленно потеющих во сне.

Так, собственно, обычно продолжалось до самого МКАДа; даже в Калинине, где жил его давний воображаемый двойник, студент Петя с пластинки, Митя никогда не был. Москвичи, впрочем, судя по всему, в Калинин ездили; не часто, но ездили; вроде бы как из Ленинграда ездили в Лугу или Псков; и Поля даже как-то сообщила, что «Тверь очень прикольная». «Надо будет туда съездить», – иногда говорил себе Митя. А за Тверью снова была Москва – своего рода «последний домашний приют» – как и раньше, большая, теплая, пыльная, чрезмерно людная, суетливая и праздная одновременно, с изобилием друзей и родственников, хоть и переполненная всевозможными приезжими. В этом смысле с Москвой всегда была некая странность, она не укладывалась в очерченные собой же самой границы и вообще хоть в какую-то разумную логику, в ней не было величия, но зато была циклопическая грандиозность и широта, при всей ее кособокости и кривизне ее линий; было всего в переизбытке, до несообразной понятным человеческим потребностям ненужности, и при этом почти все всё равно куда-то и зачем-то бежали, а Кольцевая линия была вечно переполнена. Зато вот с той, с южной, стороны МКАДа начинались совсем уж дикие и незнакомые места, которые только из окна скорого крымского поезда они с Ариной когда-то и видели. Хотя места эти Митю влекли и упрямо захватывали воображение, сразу же прыгнуть в бесконечное пространство, населенное незнакомыми людьми, в особенности дальней гопотой и провинциальными ментами, ему не хотелось. А еще дальше начинались земли украинцев, про которые ходило множество нехороших, стремных и злых историй, а школьное чтение Гоголя эти истории только подтверждало. Наконец, у Митиной потаенной, и от себя тоже, радости была еще и вполне практическая причина. Ехать они должны были то ли вшестером, то ли ввосьмером, и был неплохой шанс, что они растянутся на четверть трассы. Шастать же по какой-нибудь ночной Окуловке, рискуя нарваться на местных люмпенов или дружинников, светило ему тоже скорее умеренно.