Воскресный ребёнок

Сестра Линда остаётся за дверью. Я бросаюсь на кровать и хватаю Зайчика. Улла не придёт. Она оставила меня здесь одну. На всё воскресенье. На всё длинное-предлинное воскресенье! Почему? Она меня больше не хочет? Но я ведь испекла ей пирог! До следующего воскресенья он совсем зачерствеет…

И кто знает, заберёт ли она меня в следующее воскресенье. Кто знает, заберёт ли она меня вообще когда-нибудь…

А если сегодня она не придёт, пусть тогда вообще никогда больше не приходит!

Теперь я знаю. Теперь я всё поняла! Она больше не придёт. Она больше меня не хочет. Она поняла, что больше любит Кристиана. И хочет жить с ним.

Во всём виноват Кристиан! Это сразу было понятно. Чёртов Кристиан! Я бью Зайчиком об кровать и ору: «Чёртов Кристиан!» Со всей силы рву Зайчику ухо. Он, конечно, не виноват, но вот Кристиан… Он виноват! И Улла виновата, что не забрала меня. Хочу к Улле! Прямо сейчас! Она должна меня забрать – сейчас, немедленно! Нельзя же всё воскресенье проторчать в интернате. Я не хочу, не хочу, не хочу!..

Я ору «Улла!» и швыряю Зайчика в дальний угол.

И вдруг входит сестра Линда. Откуда она взялась? Всё ясно – подслушивала. Она говорит:

– Ну перестань! Ведёшь себя так, будто тут у нас тюрьма какая-то!

Никак я себя не веду! А интернат – он и есть тюрьма!

Сестра Линда садится рядом и пытается взять меня на руки. Этого только не хватало! Я ей не дамся. Брать меня на руки может только Улла. Пусть Улла возьмёт меня на руки!

Я бью сестру Линду. Мне не стыдно, ни капельки! И кричу:

– Уйди! Уйди!

Но она не уходит, и я снова её бью. Прямо в живот! Чтоб ей было больно по-настоящему! Сестра Линда вдруг бледнеет и хватается за живот, но ничего не говорит. Потом встаёт…

Она стоит передо мной, такая большая, совсем не похожая на Уллу! Хочется что-нибудь сделать, чтобы она взорвалась! Чтобы весь интернат взорвался!..

Я снова кричу, кричу изо всех сил:

– Уходи!

И она уходит, оставляя дверь открытой. А мне всё равно! Я кричу, и ничто меня не остановит…

Сестра Линда снова в комнате. Нет, это не она. Это сестра Франциска. Мне всё равно. Я кричу. Мне надо кричать, иначе я лопну… Я кричу долго… Вдруг сестра Франциска говорит:

– Всё, хватит!

Она берёт меня за руку, стягивает с кровати и вдруг хлопает по щекам – слева и справа… Не сильно. Раньше она никогда так не делала! От ужаса я закрываю рот.

– Ну вот, – говорит сестра Франциска и отпускает меня. Я сползаю на пол. Как пустой мешок. И сижу не шевелясь. Ноги вдруг стали ватными. Голова тоже. Я сижу на полу перед сестрой Франциской. Мне плохо. Пусть она уйдёт. Тогда я возьму Зайчика, заползу под одеяло и никогда-никогда больше не встану…

– Можно с тобой поговорить? – спрашивает сестра Франциска.

Если сейчас она опять скажет про чашечку чая, я снова заору. И буду орать, пока не пропадёт голос. Но про чай она ничего не говорит, садится на кровать и повторяет:

– Я хочу с тобой поговорить.

Ну давай… Всё равно я не слушаю. Никогда и никого больше слушать не буду! Всё равно слышишь одну только ложь.

Я так и сижу на полу, тихо как мышка. Хочу только одного – пусть скажет, что хочет, и поскорей уйдёт.

Сестра Франциска начинает говорить. Очень спокойно, но довольно громко. Мне хочется залезть под кровать. Но не получится. Путь преграждают её толстые ноги. Как можно жить с такими толстыми ногами?! У Уллы они намного тоньше. Почти как у меня. Но мне больше никогда не увидеть тонкие ноги Уллы! Я это знаю.

Хочется укусить сестру Франциску за ноги. Хочется укусить саму себя! Зайчик, наверное, совсем испорчен. Зайчик! Мой единственный друг, мой советчик! Вон он лежит под окном, одно ухо наполовину оторвано. Что я наделала!

И вдруг лицо у меня становится мокрым, вода сама бежит из глаз. И из носа. Я её не вытираю.

А сестра Франциска говорит и говорит…

– Мы видим, – говорит она, – что у тебя с фрау Фидлер возник очень близкий контакт.

Контакт! Это в электрической розетке «контакт». А мы друг друга любим! Я её люблю! А она меня – нет!..

Иначе не оставила бы меня тут одну. Если б я была Уллой, то никогда бы не оставила меня одну в интернате на воскресенье. Сестра Франциска говорит дальше, будто не замечая, что я плачу.

– Мы считаем, что это замечательно, – она гладит меня по голове, будто прочла мои мысли. Я дёргаю головой. Не надо меня гладить! Ей – не надо. И никому другому!

– Мы очень хотим, чтобы у каждого нашего ребёнка всё было хорошо, – говорит она.

Вовсе я не её ребёнок. Я – воскресный ребёнок. Уллин воскресный ребёнок! И у меня не всё хорошо. И не будет хорошо – ни сегодня, ни завтра, ни вообще никогда. Это точно!

– Недавно у нас был разговор с фрау Фидлер и её другом, – продолжает сестра Франциска.

Я прислушиваюсь… Разговор? Значит, Улла была здесь? И не зашла ко мне?!

– Я попросила её прийти, – голос сестры Франциски звучит настойчиво и спокойно. – Надо было поговорить о тебе.

Улла была здесь! И Кристиан! Его тоже позвали?! И они говорили обо мне, а мне прийти не разрешили. Это подло! Я бы так никогда не сделала! Я бы меня позвала!