Воскресшее племя

С присущей ему решительностью Кендык пошел со двора, перешел через рельсы и вошел сквозь ворота в бывшую лавру. Здесь было странное смешение культур, заметное даже для его неопытного глаза. Направо были церкви, высокие, с огромными дверями, а налево широкие двери различных райучреждений: райштаб культпохода, раймузей, райнаробраз.

Прямо на дереве была прибита жестянка с надписью: «Коопвенстул — фабрика гнутой мебели».

Навстречу Кендыку валила молодежь, рабочие, красноармейцы, и вдруг между ними прошел монах, огромный, в стоячем клобуке, в широком суконном кафтане.

«Ого! — удивился Кендык. — Русские шаманы из русских шаманских домов. Пойти, посмотреть».

Но двери «шаманских домов» были заперты.

Широкое пространство было заставлено могилами. Тут были разные могилы — и старые, и новенькие, чисто окрашенные, совсем с иголочки. Христианские кресты в славянских буквах, с титлами, с твердыми знаками, и новые кресты, исписанные по-новому, и темные колонки без всякого креста, с советскою звездою. Отдельной группою стояли пропеллеры на могилах убившихся летчиков. Они были какие-то особые, с виду как будто кресты, а на деле — совсем не кресты, а бывшие вертушки, которые раньше давали самолету летучее движение, а теперь остановились и замерли навеки вместе с их мертвым хозяином.

Кендык сразу узнал их. И долго стоял перед ними. Их было так много, и они говорили о том, что полеты в вышину не всегда кончаются удачно. Потом в душе его что-то как будто отвердело. «Все равно, — сказал он себе, — все помирают и падают. Даже бывает, что птицы летают и падают». Он вспомнил, как было на родной Шодыме лет пять тому назад, в летнее время на охоте. Одуны стреляли из ружей в пролетавших птиц. Иногда попадали в них, а чаще — в неоглядное синее небо. Северные охотники плохо попадают в летящую птицу. Череда лебедей потянула высоко, далеко за пределом одунского выстрела. Их было восемь. Белые перья слегка золотились на солнце. Вытянув длинные шеи, они кикали, трубили низким и густым тоном: «Киооо, киооо!» И вдруг передний вожак как будто наткнулся на что-то незримое, бессильно сложил свои крылья, уронил свою крепкую голову и шлепнулся на землю в трех шагах от Кендыка. Он упал, очень близко, и первую секунду мальчику казалось, что он попадет ему прямо на голову Кендык подскочил к упавшему лебедю — лебедь трепетал последним движением жизни, глаза его закрылись, из полураскрытого клюва выбежала струйка крови, темной, густой, тягучей…

Кендык прошел через мостик над узким каналом, вышел на площадь, потом перешел на панель и смело пустился по Старо-Невскому проспекту. Солнце еще не садилось, было тепло и светло, мимо пробегали красные трамваи, звеня и громыхая на ходу. Катили проворные форды, ныряли грузовики, виляя тяжелым квадратным хвостом, окованным крепким железом. Вот прошел грузовик, огромный — гора, груженная деревянными ящиками. Вот другой проскрежетал крепкими полосами тяжелого железа. Кендык уверенно шел по панели. Ему навстречу текла толпа, вместе с ним протекала другая, отдельные люди были как щепки, как капли, они задевали один за другого, сцеплялись и расцеплялись.

Кендык вышел на другую широкую площадь. Вот преогромный дворец, куда приходили и приходят вечером, утром и днем вагоны с людьми и товарами. Сюда-то и приехали Кендык и другие ребятишки. На площади, на камне, как будто на высоком сундуке, верхом на коне сидел медный литой человек. Конь был с обрезанным хвостом, с тупой безобразной мордой. Кендыку сказали потом, что это злой царь, который не очень давно мучил и грабил и вешал рабочих, все больше молодых. Он грабил и северных охотников, собирал соболей и лисиц, а взамен не давал ничего. И за это теперь, когда стала народная власть, управа трудящихся, рабочих, крестьян-хлебоделов и охотников, он стоит, вылитый из меди, на позор себе и на смех проходящим.

Кендык обошел площадь, взглянул вперед и чуть не отскочил назад. Перед ним расстилалась длинная широкая прямая просека, аллея домов. Такой дороги, совершенно прямой и широкой, Кендык не видел никогда, не мог видеть даже во сне. По обе стороны вздымались, как речные яры, те самые дома, о которых рассказывал Андек, шесть рядов, как будто пчелиные соты. Улица текла между этими крутыми берегами, плитами широких панелей, камнями мостовой, длинными двойными железными рельсами, вязкою толпою лошадей, экипажей. Кендык видел все эти подробности одну за другой, его глаза, и мысли, и самый мозг жадно их впитывали. Но он не знал, как назвать их. Его бесхитростный одунский язык не знал названий для рельсов, многоэтажных домов, автобусов, автомобилей.

На другом конце улицы, далеко впереди, сияла высокая круглая башня, вонзаясь в небеса позолоченным копьем. Кендыку чудилось, что она пронизала облака, пробила нижний слой небес, волнистый и легкий, как пух, и все-таки тянется вверх и хочет прободать все девять небес и добраться до того бородатого русского бога, который живет на самой макушке вселенной.