Воскресшее племя

— А где же твой дедушка? — естественно, спросили студенты.

— А я и от дедушки ушел. У него ртов много, а есть нечего. Жил с русскими в поселке Анадырском, помогал им рыбачить, кормился.

Глава двадцать шестая

Третий член той же чукотской тройки был Уль-гувгий, батрак. Это был сирота из весьма многолюдной семьи. У него было шестеро дядьев.

— Лучше бы не было ни одного, — говорил он убежденно.

Все шестеро дядьев по очереди держали его при стаде и пили его кровь. Был он неуклюжий, широкий и толстый, как будто медвежонок. Но в общем весьма добродушный, простая душа. Он ненавидел непримиримой ненавистью всю свою богатую родню, и родных, и двоюродных дядьев. Наряду с ними он ненавидел всех богатых оленных хозяев, особенно тысячников, которым в новейшей литературе иногда давали название феодалов или полуфеодалов.

— Резать их надо, — говорил он без всяких колебаний. — Раздеть догола и выгнать на мороз. Так же, как они меня самого гоняли босиком на морозе.

В северо-восточной тундре он был, быть может, одним из первых классовых борцов. Он и учиться уехал все с той же неотвязной мыслью.

— Я выучусь, и потом я уеду домой. Вот я им покажу! Они богатые, а мы будем ученые, мы им хвосты оборвем.

Способности у него были не особенно блестящие, но учился он настойчиво. И минувшей весной от учебной натуги стал чернеть и худеть.

Зато, усвоив какое-нибудь правило, он хранил его твердо в памяти, никогда не забывал и пытался применить, если можно, на практике.

Урок чукотского языка. Пятнадцать учеников, разбитых на три отделения, сидят на длинных скамьях в разных углах. Тут прежде всего группа обруселых чуванцев. Они учатся прекрасно по-русски, и двое из них перешли на второй курс. Их родители и деды переняли когда-то у русских казаков хороводные песни и даже богатырские былины. Они выпевали на студеном Анадыре про Владимира Красное Солнышко, про Добрыню и Марину Чернокнижницу, про княжескую гридню и «кирпищатый пол» и «косящато окно». А что такое «гридня»[49], никто из них не мог объяснить. Русские были некогда беглыми из старомосковской боярской Руси. И всякий беспорядок они называли «разнобоярщиной».

А потом, в хороводах, которые водили зимою в избе, перед ярко пылающим чуваном, высоким деревянным очагом, обмазанным глиной, они выкликали друг друга:

— Бояре, вы зачем пришли, молодые, вы зачем пришли?

— Княгини, мы пришли невест смотреть, молодые, мы пришли невест смотреть.

Эти обруселые туземцы и смешанные с ними потомки российских пришельцев не считали себя русскими. Они называли себя попросту: анадырский народ, или анадырщики, колымчане, пенжинцы, индипирщики, в зависимости от названия реки, протекавшей в населяемой ими местности.

Студенты-чуванцы по-чувански не знали ничего. А по-чукотски немного говорили, хотя и совсем навыворот, пятое через десятое.

У многих в родословной имелось еще и позднейшее чукотское родство, как об этом поется в русско-анадырской песенке:

Моя бабушка-русаночка,
А другая-то чукчаночка.
Я, чукчаночка, гостить к тебе иду,
В поводу тебе оленчика веду,
А за пазухой мяска тебе несу,
Во штанине чернобурую лису.

Пушнину действительно запихивают внутрь, прямо на голое тело. Она и греет, и лучше сохраняется, даже приобретает новый блеск от чукотской самородной лайковой кожи. Дорогая пушнина как жемчуг: оживает и поправляется на живом человеческом теле.

Другое отделение было малоуспевающее. Тут были три мальчика и две девочки. Одна из них — Рультына, как сказано, смеялась над чукотским языком, передразнивала мальчишек и девчонок и по-своему говорить не хотела.

— Я забыла, как зовется по-нашему, — отвечала она обычно на каждый вопрос учителя.

Другая девочка, Чейвуна, говорила на женском языке, который отличался от мужского произношением. Она даже собственное имя выговаривала не «Чейвуна», а «Цейвуна». Говорить на мужском языке она отказывалась упорнее, чем Рультына, и всегда доходила при этом до слез.

Третье отделение было успевающее. Там была тройка самоучек, о которых говорилось выше, и два мальчика из местных чукотских школ.

Учитель был Федак, тоже любопытная фигура. Он был родом из амурских переселенцев украинского корня, но по-украински совсем не говорил. Родители его обитали на озере Ханка, богатом и обильном, но малонаселенном. Впрочем, от дома он совершенно отбился, кончил учительские курсы и после того, несмотря на свою молодость, успел побывать три года учителем на мысе Дежнева. Чукотский язык он изучил до крайности плохо. В конце концов приехал в Ленинград для новой переподготовки. Он учился на северном отделении Герценовского института, где работала все та же неутомимая группа молодых лингвистов и где преподавалась теория и практика северных языков. Программа, разумеется, по сравнению с ИНСом, была повышенного типа.