Воскресшее племя

Но украшением чукотской группы были три студента. Один из них Аттувге, из приморского поселка Люрен, рядом с чукотской культбазой, был местным культурным работником. Все свои старания он отдал на то, чтобы научить соплеменников чему-то новому. Он был в прошлом батрак, тюлений промышленник. Не имея своей лодки, он ходил на промысел на чужом вельботе, за что имел пай в добыче. Потом он стал работать на культбазе. Рубил и возил лес, ездил по соседям с поручениями. По чукотскому обычаю, он рано женился и имел уже троих детей. Когда пришло на культбазу предложение ехать учиться в Ленинград, сначал не было охотников. Мальчишки боялись ехать так далеко, отцы не отпускали их, а местный шаман Коравге предсказывал, что тот, кто поедет, непременно умрет. Аттувге весь загорелся желанием. Бросил жену и детей на попечение своего двоюродного брата и записался ехать в Ленинград. Но этот чукотский искатель приключений был не похож на Кендыка. Был он спокойный и важный, с тяжелым телом, медлительными движениями. Впрочем, на деле он был очень проворен и ловок и даже на бегу обгонял всех студентов, в том числе легконогих эвенов и эвенков.

Чукотский урок. Маленький стройный учитель разделил своих учеников на шесть разных групп, — в сущности, что ни человек, то — группа. Он ходит меж ними задорно и бдительно. Он похож на петушка, молодого и бойкого, а они — на тяжелых медлительных утят.

— Напишите, что вы видели в Ленинграде, — задает учитель самую любимую тему, одинаково близкую и старшим, и младшим, и плохим ученикам, и наиболее хорошим.

Они садятся и усердно скрипят перьями, потом поднимается Аттувге и медленно читает по-чукотски, у него через каждую букву — ошибка, но смысл выделяется четко.

«Мы приехали в Ленинград учиться из нашей темной, безграмотной страны, и здесь, в Ленинграде, мы увидели, что все мы, большие и малые, старики и шаманы, были пред здешней работой как неразумные дети. Умели варить, умели ловить готовую пищу, варить и съедать, но выращивать пищу из самой земли, мы не знали, как. Умели покупать топоры и ножи, кованные из железа, и работать, резать, рубить и пилить, но железо приготовить, выковать топор, — этого мы не знали, как. Жили, как малые дети, жили на готовом, теперь будем учиться работать, как взрослые».

Другой был Кавретто с Анадыря, совсем не похожий на Аттувге. Он был сердитый и страшный и на первом же русском уроке несказанно удивил учителя. Учитель читал рассказ из детской книжки, а Кавретто, разумеется, ничего не понял. И тут он начал кричать, даже стучать кулаком по столу.

— Что ты читаешь, по-русски читаешь, я все равно не понимаю! Ты бы сперва научил меня по-вашему, по-русски, потом читал. Что я такое средь всех этих русских мальчишек, словно зверь безъязыкий, словно дикий олень? Каждый, кто хочет, может меня подстрелить словесно-крылатой стрелою, а я не сумею ответить.

«Русские мальчишки» были на деле товарищи Кавретто из разных северных народностей. Но они разбирались с грехом пополам в русской грамоте, а Кавретто не знал ничего.

После этих упреков Кавретто подскочил к учителю и вырвал у него книгу.

— Дай мне, дай сюда!

— Зачем она тебе? — спросил опешивший учитель кротко и почти малодушно.

— Я положу ее под свое изголовье, — сказал Кавретто, — и, может быть, во сне знание пройдет в мою твердую голову.

В тот же день в школьной комнате, где ученики готовили по вечерам уроки, Кавретто удивил также своих товарищей. Он раскрыл завоеванную им книгу и долго сидел пред ней и глядел на вытянутые строки. Они тянулись прямой непонятной вязью, как мышиные следы, но Кавретто не мог прочитать их.

И вот неожиданно он бросил книгу на пол, сверкнул глазами, скрипнул зубами и стал колотиться с размаху об доску стола своей упрямой и твердой чукотской головой.

— Я тебя разобью, проклятая! — кричал он запальчиво. — Я научу тебя читать, научу понимать. Я расколю этот каменный череп и силой набью туда знания.

Было это два года назад. Теперь Кавретто по-русски говорил довольно свободно и даже рисковал выступать в краеведческом кружке, на общих больших заседаниях. Читал он порядочно, а писал очень плохо. Еще хуже писал он на родном языке.

На этот счет у него были большие колебания. Одно время он увлекался российской учебой до полного самозабвения.

— Учите по-русски скорей, по-нашему учиться не хочу.

И это он выкрикивал, конечно, на чистом чукотском языке.

А потом, подучившись по-русски, стал кричать иное:

— По-нашему учите!

Кавретто в общем был свиреп и неуравновешен. И он был как бы живой иллюстрацией иностранной записи о чукчах, сделанной еще в XVIII веке на латинском языке: «Чукчи — свирепая нация. Взятые русскими в плен, не побежденные, сами себя убивают».

Так оно и было на деле. Чукча жизнью не очень дорожит. Если рассердится чукча, обидчика убьет, а не то и самого себя.

Кавретто был из оленного рода.

— У отца моего значительное стадо, — рассказывал он товарищам. — Но когда умерла мама, он взял злую мачеху, она грызла меня, как лисица, фыркала, как рысь, я к дедушке ушел на Белую реку.