Воскресшее племя

И маленький человечек, не больше пальца, светящийся насквозь огнем, влезает Кендыку в шею, ныряет в опухоль, как будто в подземную хижину. Серебряным ножиком скребет, вычищает, выбрасывает вон. Вот из левой стороны, под шеей, у Кендыка что-то выскочило, убежало. Это был дух болезни. Огненный мальчик высунул руку из кожаной хижины. Это Кендыкова шея. Тянется рука, длинная, огненная. Обтирает о землю прелую болезнь.

И опять человек внутри. Он в правой стороне. Чистит, скребет. Шея у Кендыка ноет, зудит под его беспокойными пальцами, даже сердце вздрагивает от нестерпимого зуда. Боль в шее переливается, как будто вода.

Кендык не может больше терпеть. Ах!.. Он просыпается с криком. Все та же палата, спокойные и белые стены, в стаканчиках сияющее молоко, под самым потолком. Духов никаких. Ни малых, ни больших, ни огненных, ни черных, ни серебряных ножей, но в шее у Кендыка действительно зудит, переливается жидкая боль.

«Тьфу!., тьфу!.. Шея болит, — соображает Кендык. — А духов-то и не было. Сонное мечтание. Комната есть, она никуда не уходит, сплю ли, пробуждаюсь ли. А духи — мечтание. Когда видеть не могу, они словно здесь, когда видеть могу, их никогда нету… Нет никаких духов», — Кендык отрицательно качает головой.

На другой день Кендык чувствует себя лучше. Он глядит на товарищей уверенным взглядом. Лицо у ненца синее и страшное, как будто у утопленника. Только глаза живут.

«Не будет жить», — думает Кендык и качает головой.

Беленький лопарь все харкает в свой чугунный стаканчик. Он такой хрупкий, замученный, как увядший цветок. Кендыку жалко Михаила. В его строптивой душе загорается гнев.

«Зачем эти болезни? — спрашивает он мысленно. — Откуда они, для чего они? Кто их создал?»

— Кто создал болезни? — спрашивает он громко, вслух.

Соседи молчат. Живые глаза на мертвенно-синем лице мучительно щурятся. Мартынов сплевывает в чугунный стаканчик.

— Кто создал мир? — спрашивает Кендык. Вопросы его восходят к зениту мироздания, как будто по лестнице. Вот он поднялся к основному вопросу вопросов, который тысячи и тысячи лет задают себе люди:

— Кто виноват?

Глаза Михаила вспыхивают лукавым огоньком.

— А сам ты как думаешь? — спрашивает он в свою очередь. — Кто создал мир? Духи?

Кендык качает головой:

— Нету духов.

— Ну, дух, — поправляется лопарь. — По-русскому «бог» говорят.

Кендык отрицательно качает головой.

— Бога не знаю, — упрямо отвечает он.

— Ты вот не знаешь, — продолжает Михаил таким же насмешливым тоном. — А я, может, знаю. Хочешь, скажу? Бог будто добрый, говорят. Я доброго не знаю, не видел. Волки злые. Гнусь[51] тоже злая. Голод, болезни, да мало ли, — все злое. А люди того злее. Русские исправники, лопарские старшины. Хотя и называются «старшины», будто добрые, свои, а все равно злые, чужие. Финские скупщики, русские скупщики, зырянские хозяева, лопарские хозяева, один другого подлей и злее. Кто создал злое? От доброго злое не выйдет. Оттого я скажу: мир создал никакой не бог, мир создал злой дух, злые духи, один или много, не все ли равно. Один, да большой, хуже, чем много, да маленьких. Вот был царь русский. Звали его Солнечный Начальник, а был он как темная ночь. Вот это и был злой дух. Злые духи создали болезни. Кендык упрямо качает головой.

— Нет, нету духов. Ни злых нету, ни добрых нету.

Эти странные мальчишки ведут философский спор, как некогда Иов со своими друзьями Елифазом и Софаром, но только метод их суждений иной, чем у Иова. Иов от земли поднимается к небу, они от небес стараются спуститься на землю.

— А люди злые, — напоминает Мартынов. — Начальники, торговцы, шаманы.

Кендык презрительно фыркает:

— Что шаманы, так себе, мразь! Хозяева хуже шаманов.

Наступает молчание. Кендык думает тяжело и упорно. В голове его словно вращаются грузные жернова.

— Люди злые есть, — говорит он резко. — Злые богачи, все богачи злые. О них надо думать, а на духов не свертывать. Их надо колотить. Духи улетают, а люди, небось, не улетят. Духов в караулку не посадишь. Под замок не запрешь. А купца и запрешь, и посадишь, за милую душу.

Лопарь широко усмехнулся и кивнул головой.