Воскресшее племя

Все же потом пришлось собачьему отделу Осоавиахима разбираться с колхозом, сначала третейским судом, а потом настоящим советским и в результате заплатить увесистый штраф за кур и за гусей, за телят и за козлят и даже за расстройство обмена веществ у больших круторогих лобастых, бокастых колхозных быков.

Ибо колхозный поверенный утверждал, что бокастые быки от гнева и от страха перестали есть как прежде, спали с тела и получили большое расстройство желудка.

Впрочем, эта история случилась с полгода назад, когда собаки имели еще частичку камчатского жира и камчатской развязности. Теперь они привыкли ко всему: к множеству запахов, которые сливаются, пересекаются на каждом ленинградском перекрестке, к собачьим сухарям и объедкам из столовых, возбуждавшим недавно тошноту, к ошейникам, к намордникам, к сырому помещению в подвале, куда никогда не заглядывает солнце, также заодно к ленинградской зиме, бессолнечной, темной, гнилой, мокро-снежной, мерзло-талой.

— Кух, кух, кух! — каркает Кендык по-вороньему: — Ой, ворон, ворон, ворон.

Никакого ворона впереди нет, ни зайца, ни лисицы, ни даже какой-нибудь вольной собаки без привязи, без намордника.

Передовая собака Голова, заместившая убитую Иглу, нервно поводит носом налево и направо и оглядывается с упреком на своего молодого хозяина.

«Проклятая дорога», — можно прочесть в ее огорченных глазах.

Дорога действительно ужасная. Вся она истоптана, испещрена конскими копытами, человеческими каблуками, резиновыми шинами фордов, линкольнов и амо, и приходится бежать нежным и чувствительным собачьим лапкам по этим пересеченным ухабам.

А между тем там, на родине, если через собачью дорогу, накатанную гладкими полозьями совсем до зеркального блеска, если через нее переступит конский караван или даже единственная лошадь, расседланная и отпущенная на волю, сейчас же начинается чуть не скандал. Если караван был купеческий, то купца догоняют на тундре и берут с него штраф, на вольных коньков учиняют настоящую облаву — если придется, хладнокровно застрелят конька, мясо съедят и только шкуру отдадут небрежному хозяину.

— На вот тебе шкуру, в другой раз стереги лошадей своих получше.

По пересеченным дорогам упряжные собаки сбивают себе пальцы до крови, начинают хромать и ложиться, и их приходится обувать в особенные кожаные круглые сапожки.

— Подь, подь, поца! — Кендык погоняет своих скакунов по-русски и по-одунски.

И, как это выходит всегда у хорошего, искусного каюра-ямщика, собаки понемногу втягиваются, дружно налегают на постромки, легонько повизгивают и потом переходят от легкой побежки хлынью», рысцой, на хорошую долгомерную, рысистую езду. Голова даже не оглядывается. Она ведет свою свору собак, ей много заботы, чтобы не дать им спадать с быстроты. На всем ходу она подносит к зубам переднюю правую лапу, дергает зубами кожаный сапожок или, точнее, чулочек, но кожа слишком жесткая. Собаки ненавидят эту насильно навязанную обувь и постоянно стараются срывать ее зубами на ходу.

Обувь завязана крепко, и сразу не сорвешь. Голова широко разевает рот, хватает зубами снег, опускает лапу на землю и, словно со вздохом, бросается вперед.

Проходит полчаса, потом час. Из двенадцати упряжек три выскочили вперед, и до сих пор неизвестно, кто кого одолеет. За Кендыком тянется любитель-турист, собаки его крупнее и сильнее мелких камчатских собак. Они лучше накормлены, за ними смотрят, их лечат.

Третья нарта — это длинноногий инструктор Осоавиахима. Он вышколил свою полудюжину овчарок совершенно драконовскими мерами и гонит их вперед, не давая им ни охнуть, ни вздохнуть. Ноги его, воспитанные спортом, не уступают, пожалуй, ногам Кендыка, натренированным на промысле, на зимнем извозе, на тяге груженых салазок, которые летом и зимою тяжело и упорно волочатся сзади.

Инструктор щелкает длинным кнутом, совсем как пастух. То хлопнет над самым ухом у левой поджарой, остроухой, то хлопнет с размаху крайнюю правую, седую, в подпалинах, словно кипятком обожжет, а потом опять кнутом, — небо с овчинку покажется.

Оттого его овчарки тянут, бегут, не сдавая; пожалуй, помрут на дороге, задохнутся, и сердце надорвется, но они не хотят отставать от двух передних.

Еще час прошел, а проехали мало, всего километров восемь. Собаки устали, требуют отдыха, хотя бы привала. Кендык с размаху колотит тормозною палкой о верхнюю стоячую дугу, звенят колокольцы и бубенцы.

— Вот я вас! — кричит в исступлении Кендык. — Я вам покажу отдыхать!

Лыков, не желая отстать, решается на более рискованное средство. Он, в свою очередь, колотит о дугу окованной палкой, потом поднимает свой тормоз и с размаху бросает его прямо по дороге, наметив спину правой упряжной из третьего кольца.

Этой собаке тянуть надоело, и она звонит, то есть слегка опускает постромки, так что железный верт-лужок, скрепляющий ременные концы и зацепы, начинает чуть слышно позвякивать.

Другие собаки глядят на нее исподлобья и как будто сердятся: «Видишь, какая ленивая».