Воскресшее племя

Мелькают все новые северные пары: Бесспорнов с женою, оба черномазые, были в чукотской школе на мысе Восточном и там сотворили маленького чукчонка. Он пищал с утра до вечера. Из учительской двойки стала семейная тройка. Пришлось поневоле вернуться в Москву. В Москве у них не было квартиры, и Комитет Севера нашел им пристанище в пышном отеле для приезжих иностранцев. Комната была действительно пышная, но на бархатной скатерти лежал черномазый чукотский детеныш и хныкал.

Белокурая Иванова — эстонка, — бывают латыши и эстонцы с такими русскими фамилиями, — а замужем она за костлявым ненцем Окотетто, и подруги называют ее теперь Котятовой.

Северная группа на сцене выстроилась в ряд и запевает согласно и громко песню Ильича:

Новый путь, советский путь,
Ком-северный путь, ком-путь.
Этот путь показал нам Владимир Ильич Ленин.

На смену северянам выступают местные силы. Звенит «Комсомолочка», раздается татарская песня:

Ай, ай, ай, ай

А слов не разобрать…

В толпе студентов проходит странная фигура. Чукотская кухлянка-балахон, длинная до пят, просторная, как океан, меховые торбаса с жесткими подошвами из растопыренных оленьих щеток. На голове огромный волчий шлык, с красными кораллами у стоячих ушей, как будто две капельки крови. В такой одежде можно ночевать на снегу, в пятидесятиградусный мороз, а в зале восемнадцать градусов тепла. Но на сухом лице под коричневой кожей нет ни единой капельки пота.

— Ого, Мительман, — приветствуют его, — скажи нам свое веское слово.

Мительман, не смущаясь, проходит на сцену и тоненьким, пискливым голоском отвечает:

— Ну что же, скажу. Прожил на тундре пять лет, в город вернулся, а в городе сидеть не могу, тесно в городе, в кожаной обуви тесно, в суконных штанах холодно, снег грязный, все грязное. А на тундре-то, на тундре снег мягкий, как пух, еда прямо с поля, убей и глотай. Воля на тундре, а вы словно камнем одеты…

Плясать, плясать!..

Жажда пляса овладела всей многогранной, разнородною толпой. Пляшут туземные студенты, по-прежнему настойчиво, упрямо размахались чукотские пары. Парнишки и девчонки выбрасывают руки и ноги с характерными телодвижениями и поют — так называемое «горлохрипение». Его производят, втягивая воздух снаружи внутрь. Выходит что-то вроде чревовещания.

Одноглазый старик, с шишкой на лбу,
С косичкой на затылке,
Плясал и хрипел горлом.
Ух, ах, ух, ах..
Я стал без костей…

Коряки проходят гуськом, неспешно и чинно, держа друг друга за задние хлястики курток, — это они водят «китовый» танец, который устраивается по случаю поимки кита и отличается особливой медлительностью.

Вспыхивает пляска славянская, гопак, трепак, краковяк и другие славянские «-аки».

Украинская:

Ой, лихо, закаблуки,
Закаблукам лихо дам,
Достанется и передам,
А за тыи закаблуки
До сталося лиха-муки.

Сибирская:

А старухе двадцать лет,
Молодухе году нет,
Три деревни, два села,
Хвостом улицу мела.

Час ночи. Надо идти в общежитие на жесткую койку и поспать хоть немного.

Глава тридцать пятая

То, что происходит в этой части повести, еще только осуществляется. Эта часть повести есть рассказ о спасении и воскресении одунского народа, уже погибавшего, но возрожденного могучим воздействием советской культуры для новой жизни, для нового расцвета.

План этого спасения был выработан покойным Карлом Яновичем Луксом, бывшим тогда в полном расцвете силы и ума, но ныне уже покойным, погибшим странной трагической смертью на устье реки Колымы, на фронте борьбы за возрождение Севера, среди многих людей, характерных и крупных, Карл Янович Луке был, бесспорно, одной из самых характерных и самых крупных фигур. Огромный, он возвышался на голову средь уличной толпы, и его железная воля и духовная энергия соответствовали его физической мощи.

Был он родом латыш. Начал карьеру свою батраком у барона на мызе, стал забастовщиком, потом бунтовщиком. В 1905 году, в эпоху первой революции, ушел в лес, стал «лесным братом», устраивал набеги на усадьбы наиболее жестоких помещиков, раздувал своим смелым дыханием погасавшее пламя гражданской войны, был ранен, один раз в ногу, другой раз в лицо, потом попал в плен и отправлен на каторгу.

Каторга была для Лукса, как для многих других, орудием духовной закалки и местом учебы. В тюремных протестах, пассивных и буйных, этот мягкий с виду человек был всегда первым, а в свободные часы он усердно пополнял свое скудное образование.