Воскресшее племя

Надо учиться читать эти знаки, чтобы идти за Кендыком.

Мальчишки, товарищи Кендыка, стали учиться читать по разным обрывкам газетной бумаги, листкам протоколов, случайно попавшим из Якутска, учились не хуже Кендыка.

И напрасно девушки выдвигали вперед свои собственные письма и накалывали кончиком ножа на белой бересте обычные признания в любви. Две длинных черты рядом, обе с головами, с ногами, с руками; которая пониже — девчонка, она пишет письмо, которая повыше — мальчишка, ему пишет письмо. От девичьей головы поднимается зигзаг и восходит юноше на голову. Это значит: «Всегда о тебе думаю». От девичьего сердца восходит поперечная дуга к сердцу юноши. Конец дуги развихрен, это значит: «Всегда стремлюсь к тебе, пылаю, как огонь».

Такие любовные письма испокон веков чертили на бересте одунские девы и юноши. Но теперь не хотели понимать юноши этих писем, они думали о Кендыке, о его покровителе — Лице, о письменных знаках на бумаге.

«Вот бы прочесть эти странные знаки и узнать, чего они просят, что они сулят».

И вдруг спускается с небес летучая лодка из железа. Из лодки выходит ямщик в дохе из мохнатых собак, с глазами из твердого льда, большими, как чашки. Люди его приняли бы за Торгандру, медвежьего сына, который некогда спас людей от голода тем, что сдружился с медведями и подводил их к селениям, под копья и стрелы людей.

Глава тридцать шестая

Два дня пробыл Кендык в Коркодыме на воле, еще ничего не начинал. Он обошел дом за домом, где жили его дядья и двоюродные братья, раздал привезенные подарки, но сам поселиться у родных не захотел. Он поставил на берегу реки зимнюю двойную палатку с двускатною крышей и маленькой железной печуркой и жил спокойнее и шире, чем в жалкой хижине у дяди или брата. Мальчишки ходили к нему и ночью и днем. Ходили и роптали:

— Зачем покинул нас?

Кендык возражал:

— Но ведь я не покинул, а вернулся.

И Чепкан, как прежде упрямый и страстный, настаивал:

— Нет, ты нас покинул здесь. Сам улетел, насытил свое тело и жадную душу новой, неслыханной пищей. Мы здесь голодные. Нет у нас пищи ни телу, ни духу.

На четвертый день, поутру, племя собралось на суглан в полном составе — даже маленькие дети. Чепкан, суровый и строгий, сходил за Кендыком:

— Ну, пойдем, говори.

Старый Спиридон, единственный старик, еще не ушедший в далекую дорогу и заменявший одунам умерших шамана и начальника, стал спрашивать Кендыка:

— Ну, теперь говори. Мы станем слушать. Что делать, укажи. Пойдем за тобой, как олени из стада. Все равно погибать: не стало нам жизни. Прадеды разгневались на нас: ни рыбы в реке, ни лося в лесу, ни белки на деревьях. Не живем, не умираем.

И молодой Чепкан сказал:

— Бежали бы куда, не знаем. Пойдешь в лес: ходишь, ходишь, ничего не находишь, а броситься некуда. Укажи нам, где выход.

И Кендык сказал:

— Я укажу вам выход. Не уходить надо, а надо уехать. Не розно брести, а всем племенем, заранее обдумать и устроить. Командой уйти, как ходят солдаты. Роем улетать, как молодые пчелы.

— Куда? — спросил тяжело и отрывисто охотник Василко, худощавый крепкий человек, как будто сплетенный из жестких оленьих сухожилий. Он был лучший охотник всего Ушканьего рода. Его промыслом в труднейшие минуты племя спасалось от голода. — Не вижу дороги.

— Есть дорога, — упрямо повторил Кендык. — Четыре года тому назад я тоже не видел дороги. От смерти убежал. От ножа. От собственного деда спасался. И тоже дороги не видал. А вот же спустился по рекам и вышел на дорогу и вернулся назад, всю землю объехал кругом, вернулся назад. Поедем по этой дороге. Там, где проехал один, проедет и племя.

Племя молчало. Кендык предлагал решительные действия, но страшно было отважиться.

— Что там делать будем? — тихо спросил Василко.

— То же, что здесь, — сказал Кендык. — То же, что делают все. Рыбу промышлять, на лося, оленя охотиться. Белку, лисицу, пушнину добывать. Оленей разведем. Большаки нам помогут.

Лицо Василко неожиданно расплылось от удовольствия.

— Люблю оленей, — сказал он почти трогательно. Странно было видеть мечтательную, детскую улыбку на его обветренном лице.

Рыболовы и пешие охотники сибирских рек и озер — этот последний остаток древнейшего населения Евразии — постоянно мечтают о стаде домашних оленей, как о лучшем пути, чтобы подняться на новую жизнь. Но из этой мечты никогда ничего не выходило. Купит порою охотник оленей, пристроит их на пастбище, но уже через год кто-нибудь съест непременно этот первый зародыш скотоводства: либо волки разгонят, либо сородичи в трудную минуту переколют и съедят, либо сам скотовладелец заколет одного, а потом и другого, и так незаметно в полгода или год съест свое будущее стадо.

— Питомник заведем. — Кендык соблазнял доверчивых одунов, как детей. — Заказник устроим.

— А что это «питомник»? — спросил с любопытством Василко.

— И что это «заказник»? — прибавил с таким же любопытством проворный Чепкан.

Оба слова: «питомник» и «заказник» — были русские, и одуны не понимали, о чем идет речь.