Воскресшее племя

— «Заказник», — объяснял Кендык, — это большая тайга, где стало мало зверя, и там объявляют «заказ» — запрет на охоту лет на десять, на двадцать, чтобы новый зверь подрос.

Василко с недоумением покачал головой.

— Так долго ждать… Двадцать лет.

— Можно подождать и больше, — твердо отозвался Кендык.

— А если размножится зверь, и сердце потянет на промысел? — настаивал Василко. — Нет, трудно удержаться…

И Чепкан в свою очередь напомнил:

— А что это — «питомник»?

— Знаете лисьих кормленок? — отозвался Кендык.

— Знаем, — отозвались и слушатели.

— У меня две кормленки есть, — припомнил Василко, — в плетенке живут.

Туземные охотники, оседлые и даже кочевые, усердно выкапывают лисьи и песцовые гнезда. Песцовые — на тундре, а лисьи — в тайге. Копают затем, чтоб дорыться до детенышей. На тундре песцовых детенышей раньше попросту били. Сдирали с них шкурки и продавали за сущую безделицу, причиняя таким варварским промыслом неисчислимый вред размножению песцов. В продаже было пять сортов шкурок песцового молодняка: 1) мелкая «слепушка», еще не открывшая глаз, 2) более крупный «норник», с очень непрочной шерстью палевого цвета, 3) «крестоватик», с более темным крестом на хребтине, 4) «синяк», с мехом побелевшим, но все еще жидким и слегка синеватым, 5) «недошлый» песец, 6) настоящая пышная шкурка «дошлого» песца. Норников и крестоватиков шло в продажу гораздо больше, чем дошлых песцов, и получали за них самоеды и чукчи по сорока копеек за штуку Советская власть строго запретила этот варварский промысел, но и до сих пор многие на тундре копают украдкой норников.

Песцовых и лисьих щенков бережно вынимают из норы живыми, складывают в мешок и увозят домой. Там их сажают в особо приготовленный сруб, с плотным полом, чтоб щенки не прорыли лазейки, сажают также в особую плетушку, вроде огромной корзины, сплетенной из ивы, или просто пристраивают в юрте к столбу на железной цепочке.

Кормят щенков понемножку, ибо от очень сытного корма, при отсутствии движения, зверек начинает паршиветь. К началу зимы, когда щенок совсем подрастет и выкунеет, его убивают и шкурку пускают в продажу.

Шкурка кормленого зверя дешевле и хуже, чем шкурка убитого на воле, что объясняется прежде всего плохим содержанием, грязью и слабой заботой о густошерстных пленниках.

Полудикие одуны относились несколько презрительно к этим жалким копиям свободных и пышных лисиц. Песцы у них не водились, только лесные лисицы.

Василко с сомнением покачал головой.

— От кормленых немного доходу. Паршивая шкурка, да и грешно к тому же. Зверь должен жить на воле. У него, скажем, красная шкурка, а у меня человеческая хитрость, ружье, капкан. Кто кого одолеет, тут не плошай. А то вот нароем детей-несмышленышей, убить не убьем, да и жизни настоящей не даем. Трудно ли ребенка обмануть?

— А ежели бы наших ребятишек кто-нибудь вырыл да увез и стал бы кормить на продажу, вы что бы сказали?

Старый Спиридон только плечами пожал.

— А разве не делают так те самые, другие, нездешние?

Спиридон имел в виду злых духов-охотников, для которых любимою дичью служит человек. Точнее — не человек, а его маленькая душонка.

Злые духи охотно похищают и детские душонки, уносят их домой и там выкармливают, стараясь, чтоб малая дичинка стала покрупнее и пожирнее.

Кендык, разумеется, знал все эти охотничьи поверья, но на этот раз он ощутил их как незыблемую стену. Выступая со своими культурными затеями, привезенными с запада, он наткнулся на жесткое сплетение старых суеверий, которые связывали жизнь как будто железными путами и не давали ей подвинуться вперед.

— Диво какое, — сказал он Василку, не скрывая недовольства. — Говоришь: «грех», а сам выкармливаешь. Надвое выходит.

— В охотничьем деле надвое выходит во многом, — спокойно заметил Василко. — Вот, скажем, поставлю я капкан на лисьей тропе. Мне и на высмотр не надо ходить. Я издали чую и знаю: попала или нет. Теперь, разумеется, лето, но было прошедшей весной. Поставлю капкан на тропе, а сам не капкан сторожу, сторожу мои сны. Приснилось, например, что пришла в мою юрту рыжая женщина, красивая такая, длинные волосья, в волосьях огонь. Ластится ко мне. Тут разбираю, что это не рыжая женщина, а рыжая лисица. Наутро иду на тропу: попала, лежит… А если пришла, да не попала, то приснится иначе. Женщина заглянет и сунется назад. Вскочишь — не догонишь.

— У вас рыжих женщин нет, — усмехнулся Кендык.

— Я говорю: лисица, — настаивал Василко. — Лисица по-нашему — женщина, земляная жена. Знаешь, небось.

— Ну, будет, — перебил его Чепкан с оттенком нетерпения. — Про наших кормленок мы знаем. Но как оно выходит по-иному, ты расскажи.

Чепкан был из младшего поколения охотников, которые, странное дело, даже в этой далекой глуши отошли от седой старины и многие поверья своих дедов и отцов попросту забыли.

— В западной стране, — начал рассказывать Кендык, — Сибирью зовется, — есть тоже великая тайга. И в тайге живет зверь. Огромные реки, в реках живет рыба. Ух, как далеко отсюда и туда!