Воскресшее племя

После того на местах окреп молодняк, и нажим на шаманство получил довольно серьезный характер. Шаманы стали часто отрекаться от всех своих духов и отдавать сельсоветам и рикам свои бубны и кафтаны и подвески. Шаманство начало постепенно вырождаться, но несколько самых лукавых, прожженных, продувных искусников шаманской работы забрали кафтаны и бубны и укатили в Москву и Ленинград. Здесь, в союзе с артистами театра, под наблюдением ученых, они стали выступать на сцене, как настоящие актеры. Они делали разные фокусы и трюки. Выпьет для храбрости штоф водки и после этой зарядки начинает носиться по сцене, как будто резиновый.

В это время шаманство стало уже только театральным искусством. Публике было интересно видеть воочию того самого алтайского кама (колдуна), который когда-то служил и духам, и богам, да и местных кулаков и князей тоже не забывал. Теперь начался период вырождения шаманства. Сеанс на сцене длится десять минут, шаман неистовствует с палкою над бубном, а хор распевает во все горло новую шаманскую песню:

Не будем шамана кормить,
Не будем шаману платить,
Не будем шамана слушать.

Антирелигиозная часть программы кончилась. Начинается вторая часть. Туземные нации построились, разбились на естественные хоры и стоят наособицу, отдельно друг от друга.

Гиляцкая девушка вышла вперед. Голову склонила так томно, так печально и запела одинокую песню:

Пошла за ним по берегу, осталась.
Он греб на лодке, я шла пешком.
Моя левая слеза упала на мой левый подколенок.
Моя правая слеза упала на мой правый подколенок.
Утром, пробуждаясь, и вечером, засыпая, тебя вижу.
Ты вспоминаешь ли меня?
Платок мой взявши, нюхая, вспоминай меня.
Мой тельник в руки взявши, нюхай, вспоминай меня. Утром, не видя тебя, тоскую.
Вечером, не видя тебя, плачу.
Без тебя не живу, не помираю.
Помни меня!

Чукчи заводят коллективную пляску северного побережья. В ней должны поочередно участвовать люди всех зверобойных поселков, от мыса Дежнева до мыса Чаплина.

Нууканцы били в бубен,
Парни били в бубен,
Уэленцы пели,
Толстоголосые пели.
Яндранайцы били в ладоши
Крепкими руками.
Уназикцы плясали,
Девушки плясали,
Молодые плясали.
У них ножки в гладком мехе,
Как у молодой важенки.
У них спина в гладком мехе,
Как у легкой важенки.
Ух, ах, ах, ух…
Мои кости стали мягки,
Словно печень на огне.

Вогулы запели частушку. Молодая белокурая лопарка, с виду похожая скорее на шведку, тонким задумчивым голосом запела тихонько:

Взгляды его глаз на мне, гой, гой!
Сердце плавает, тает, как лед в огне, гой, гой!
По тихому течению, спускаясь, черным платком махая,
Словно в воду нырнул.
Сказал мне, расставаясь: «Не тоскуй,
По тонкому первому льду вернусь я назад».
Пока лиственные иглы не пожелтеют,
Как доживу?
Пока не замерзнет река, как дождусь?
Взгляд его бросил меня, охо, охо…
Сердце мое замерзает, как мелкое озеро, охо, охо…

На другом конце сцены эвенки водят свой круглый хоровод — «охорьё». Они крепко сплелись руками и высоко подскакивают вверх. Вьются по сцене кольцом, не обращая ни на кого внимания. Вот они сверзлись со сцены прямо в зрительный зал, но им все равно. Охорьё, как огромный удав, вьется кругом публики, захватывая в кольца все новые и новые жертвы. Минута — и ползалы пляшут с эвенками, пляшут против воли, бранятся, но не могут выпутаться; еще минута — охорьё неожиданно и ловко выбралось обратно, бросило на полпути всех захваченных и вернулось на сцену назад. Все смеются.