Восьмая личность

Мои мысли обращаются к моим сегодняшним пациентам. К тому, сколько внимания им потребуется. И заботы. Их беспокойство разрастается, как лесной пожар, и требует, чтобы я сдерживал и усмирял его, наводил порядок и защищал. Они думают, что я хороший психиатр. Иногда я задаюсь вопросом, что было бы, если бы я не оправдал их надежд, если бы мой этический кодекс дал сбой. Откажись я от своих клинических стандартов, и их добрый мозгоправ тут же стал бы плохим или даже вигилантом[6].

Я смотрю на часы, а потом отсчитываю на стене «Глендауна» девятое окно и вижу Сестру Вил, которая смотрит на меня. Ее пухлые руки скрещены на груди, обтянутой белым халатом. Она не улыбается и не машет мне, ее взгляд холоден как лед.

Откуда-то прилетает жирный шмель и зависает передо мной; трудно поверить, что такое маленькое насекомое может издавать такой громкий звук. Неожиданно он начинает двигаться ко мне, сбитый с толку и пьяный от обилия пыльцы и хорошей погоды. Я жду — шмель все ближе, — затем отшвыриваю его ладонью. Когда я поднимаю взгляд к окну, Сестры Вил там уже нет.

* * *

Я прохожу через величественную георгианскую дверь, и мне в нос ударяет спертый воздух «Глендауна». Свежий воздух и аромат лаванды мгновенно заменяются в моих легких знакомым, наполненным плохим предчувствием запахом сырости. Я иду по коридорам со скрипучими полами, и меня сопровождает скрип резиновой подошвы моих ботинок о линолеум цвета овсянки — им застелили деревянные полы, чтобы легче было отмывать блевотину, дерьмо или ошметки еды. Столовая пахнет самой собой. Расположенные недостижимо высоко окна открыты в надежде, что едкий запах запеканки рано или поздно выветрится.

Сестра Вил переместилась в свой кабинет. Это крохотная каморка шесть на шесть футов, где она каждый день в семь утра раскладывает лекарства, как разноцветные драже, в маленькие бумажные стаканчики. Она видит меня, вытирает лоб и отводит взгляд. Я проверяю, не остались ли на ладони следы от сбитого шмеля, и иду к своему кабинету. По коридору разносятся приглушенные крики из палаты С, напоминая затихающие вопли сирен.

* * *

Когда я вхожу, она уже там.

При виде меня она встает. Быстрыми движениями приглаживает волосы, сдвигает ступни: теперь закругленные мыски черных туфель на одной линии. Туфли потертые и неприглядные. Испытывая некоторый дискомфорт от ее стойки «смирно» — как у солдата, как у дитя коммунистической революции, — я едва удерживаюсь, чтобы не скомандовать: «Вольно!»

Она милая и робкая, с бледной, почти прозрачной кожей. Она уворачивается от моего взгляда и смотрит на ворот моей рубашки с тоской сироты, мечтающего о ласке. Ее глаза цвета нефрита с золотистыми крапинками широко открыты, в них застыла неуверенность. Она нервно теребит руки, ее плечи опущены.

— Здравствуй. Алекса? — спрашиваю я, бросая взгляд на серебристые часы на стене.

— Да. Здравствуйте.

— Ты пришла чуть раньше, — говорю я, — но все равно входи.

«Границы», — напоминаю я себе. Для установления доверия очень важно жестко соблюдать границы. По мнению некоторых практикующих врачей, какие-то пять минут погоды не сделают, но по опыту я знаю: строгие рамки обеспечивают безопасность пациенту — да и психиатру тоже. Я открываю дверь, ожидая, что она пройдет. Она не проходит. Я поворачиваюсь. Она стоит на месте.

Замерев в массивном дверном проеме, она кажется маленькой для своего возраста — ей за двадцать. Короткое красное платье подошло бы девочке не старше десяти. Мы молча стоим, а она оглядывается — не знаю, что она там ищет.

Она опять устремляет взгляд на мой ворот.

Легкий кашель.

— Может быть, ты пройдешь в кабинет? — спрашиваю я.

— Да, извините, — говорит она, одергивая платье.

Стандартная практика предполагает, что ведущим является пациент; это он инициирует диалог, раскрывая и обсуждая то, что в настоящий момент у него на уме. Однако с новыми пациентами я склонен пересаживаться на водительское место. И брать в свои руки терапевтические вожжи. Я применяю что-нибудь очень простое: представляюсь или задаю вопрос о причине, вынудившей их обратиться за лечением. Слезы льются иногда перед тем, как задаются вопросы, и всегда, когда я сажусь на свое место и позволяю чувствам пациента вздохнуть свободно. Здесь нет никаких жестких правил, но я считаю, что это помогает получить хоть какое-то представление о человеке, прежде чем сделать следующий шаг. Сегодня я жду.

Алекса ловит мой взгляд, одергивает платье и выпрямляется. Ее осанка неожиданно становится прямой, а вся она — напряженной и сосредоточенной.

— Я хочу возобновить лечение, — начинает она.

— А ты прекращала?

— Он ушел на пенсию.

— А.

— Я посещала его дважды в неделю в течение четырех лет. Думаю, мы добились немалого. Но потом Джозеф — доктор Эпплбаум — ушел на пенсию. Уехал из Лондона, чтобы больше времени проводить с семьей. У него есть внуки. Он был старым.

— Полагаю, это было тяжело, распрощаться с ним.

— Да. Это…

Я чувствую ее волнение, замечаю, что она замолчала на полуслове. Что у нее приоткрыты губы.

— Это было?.. — подбадриваю ее я.