Восьмерка

– Хорош, Грех, – улыбался своим обмороженным лицом Шорох. – Сейчас он выстрелит тебе в лоб.

– В лоб? Мне? – удивлялся Грех. – Выстрелит, как же. Фантиком из-под ириски.

Похоже, Грех твердо решил, что вся эта история нам ничем не грозит.

Я тоже подумал на эту тему и, признаться, удивился: вся это новая рассейская слизь, имеющая славу бесстрашного зверья, запросто рвущего невинных людей на части, – оказалась ломкой и пугливой. Пришли простые... ну, почти простые ребята – сломали и напугали.

Да.

На работе, перед сменой, я еще успел побрить голову. У Лыкова была машинка – он, если просили, стриг пацанов. Меня стричь проще всего – я вообще волос не оставляю, люблю жить гладко и налегке.

– Слушай, хочу сказать, – завершив работу, сказал, наискось улыбаясь, Лыков, – теперь стрижка за деньги. Пятьдесят рублей.

Я быстро и непонятливо глянул на Лыкова в зеркальце, он все улыбался.

– В парикмахерской наголо – тридцать, – произнес я первое пришедшее в голову, хотя думал сказать о чем-то совсем другом.

– Ты как хочешь, – ответил Лыков сладким голосом. – Можно и в парикмахерской.

Я поднялся, стряхивая волосы с плеч, тут же влез в карман, достал свой единственный полтинник, оставшийся с полученной позавчера зарплаты.

– Держи, цирюльня, – сказал.

Лыков тут же убрал купюру себе в нагрудный карман.

В почти треморном недоумении я поплескался ледяной водой в умывальнике, а потом, вытирая мокрую и озябшую шею тельником, пришел в раздевалку.

Там натягивал берцы Шорох.

– Лыков теперь деньги берет за бритье, – поделился я с ним.

– Меня дома стригут, – ответил Шорох равнодушно. – Мать, пока трезвая... Вроде ничего? – спросил, показав бугристый, неровно пощипанный затылок.

Огорчение было не последним.

Вообще я отходчивый и здесь тоже с горем пополам успокоил себя, мысленно проговорив: «А что, он обязан меня брить? Таких желающих много может набежать. Тем более что денег ни у кого нет. И у него нет...»

К тому же Лыков вел себя как ни в чем не бывало, выказывая привычное свое и ласковое дружелюбие.

Я вспомнил, как по утрам Лыков угощает нас теплой снедью, и почти совсем его простил.

А за полночь Грех заметил какую-то пацанву у дороги, расклеивающую листовки.

Лыков тормознул около, я еще не успел сообразить, в чем дело, как Грех вылетел на улицу и пинками выстроил всю пацанву у борта патрульной машины, обзывая их самыми позорными словами.

Я поднял с асфальта выпавшую листовку, приметил вверху черный серп на черном молоте и прочел нехитрый текст. Он был полон человеческого бешенства, возражать которому не имело смысла.

Являясь самозваным опричником при новых порядках, я все удивлялся, отчего наша опричная злоба никому так и не пригодилась, – впору было спросить с государя, почему он столь глуп и слаб? Гонять работяг с мертвых цехов – дело нехитрое, но отвратное; нам бы боярина какого-нибудь проверить на измену. Но бояр наша опричнина не касалась никогда.

И пока не спрашивали с государя мы – подали голос вот эти, неизвестные мне ребятки.

Грех развернул одного из них и спросил:

– Ты чего, придурок?

– Нет, – ответил чернявый и спокойный парень, глядя мимо Греха в темноту.

– Грех, уймись, – тихо попросил я.

– Чего? – не понял он.

– Пусть идут, – сказал я.

Грех плюнул и влез в машину, а Шорох и не вылезал, оставшись равнодушным к листовкам. Я иногда сомневался, что он вообще умеет читать.

– Тебя как зовут? – спросил я чернявого.

– Санька, – сказал он.

– Иди, Санька, – сказал я. – До свидания.

Он, не забыв поднять листовки с асфальта, дернул за рукава своих, все еще стоявших у борта, и через минуту их не было.

Я подышал ночным воздухом, чтоб успокоиться, и влез в машину.

В машине все молчали, но по-разному. Лыков сонно, Шорох о чем-то своем и далеком отсюда, вроде тушенки, а Грех – раздраженно.

– Тебе что, нравится, чего там написано? – спросил он, глядя не на меня, а куда-то в окно, на дорогу, что в его случае всегда было признаком озлобленности.

– А ты прочел хоть? – спросил я.

– Да на хер мне читать! – крикнул он.

– Чего орете-то? – открыл глаза Лыков, но мы на него не отвлеклись.

– А чего тебе не нравится тогда? – спросил я Греха.

– Да мне не нравится, что опять будет эта херня.

– Какая херня?

– Эта! – повернувшись, в лицо мне выкрикнул Грех.

Утром, вернувшись на базу, мы почему-то не стали жрать вместе, никто и не понял почему. Каждый, кроме Лыкова, открыл свою банку и нахватался холодных мясных кусков в один рот.

– А я что-то не голодный, – сказал Лыков, глянув, как мы едим, и ушел.

Мне почему-то опять стало обидно, что я отдал ему последний полтинник. Сейчас бы лучше пива купил на эти деньги. На два портера хватило бы – сто лет себе не позволял портера.

Лыков вернулся через пятнадцать минут удивленный:

– Командир приехал ни свет ни заря. Всех зовут пообщаться.

Мы расселись в актовом зале – ночная смена, вся помятая от недосыпа, и утренняя – розовая и пахнущая так, будто все они завтракают зубной пастой и запивают ее фруктовым компотом.

Командир вошел, дергая щекой, и брови его супились так сурово, что их захотелось постричь.