Восьмерка

– Вы люди государевы, – сказал он, не здороваясь. – Пусть государь у нас пьяный и дурной – мы ему служим. А у государя есть наместники, – после каждой фразы командир замолкал и делал предгрозовую паузу. – Местный наместник – наш с вами градоначальник! – звонил мне сегодня ночью – хотя до сих пор и днем не соблаговолял, – и поставил на вид, что мои бойцы ездят по кабакам и устраивают там бардак и позорище. Какого черта, я не пойму?

Никто не шевельнулся ответить, потому что это был не вопрос.

– Сердечные товарищи градоначальника жалуются ему, что вы, пользуясь своей государевой службой, бьете невинных, жмете их баб и ведете себя с хорошими людьми как непотребные скоты! С хорошими людьми – как бешеные скоты!

– Вранье, – сказал я с места, и напрасно.

– А вы знаете, пустые ваши головы, что вас всех завтра могут посадить? – неожиданно заорал командир так, что все бойцы склонили лбы и стали заметно ниже, словно будылье на ветру. – И не в красную зону вас отправят, а на обычную – и там вам придется отбиваться всеми четырьмя ногами день и ночь от всех желающих отведать на вкус опричного мяса! Каково?

Грех скосился на меня, но смысла его взгляда я не понял.

– Знаете, – орал командир, – что вы уже заработали на три надежных уголовных статьи – там и грабеж золотых изделий с воровских блядей, и дюжина их кабанов, снявших в травме такие побои, как будто их всех били ломом по лицу?

Тут даже я смолчал, хотя глаз не опустил и все рассматривал багрового командира, вращавшего глазами с такой страстью, что его брови, казалось, подпрыгивают, как белки от огня.

– Знаете, что сказал мне градоначальник? – закончил командир, вдруг перейдя на шепот. – Что если вы еще хоть раз – он расформирует отряд в течение двух недель! Псы вы драные – вот мое вам слово.

Я осмотрел пацанов – ну, не сказал бы о них такое, нет.

Командир встал, толкнув свое кресло, и пошел к дверям, прихватив со стола свой, заметил я, такой же большой и черный мобильный, какой был у буцевского водилы.

В дверях командир обернулся и велел:

– С этой минуты кабаки объезжаем за километр, а в свободное от работы время сидим дома и занимаемся кройкой и шитьем. И если из вас никто не окажется на зоне в ближайшее время – я буду удивлен больше всех!

Командир ушел – а мы еще минуты три сидели молча, как будто он мог вернуться, договорить и, быть может, даже успокоить нас.

Про лыковскую цирюльню и ночную придурь Греха я даже забыл. Да все мы про все забыли, быстро оделись и, не сговариваясь, залезли в «восьмерку». Лыков и печку нам включил.

Когда Лыков, оглядываясь, начал разворачивать машину, вышел на улицу командир и проводил наш отъезд тяжелым взглядом. Мы сидели со строгими лицами, не моргая. Но едва свернули на трассу, как Лыков объявил негромко:

– А по фигу!

Шорох ухмыльнулся обмороженным лицом, я тоже обрадовался, услышав голос товарища, и лишь Грех сидел, сжав зубы.

– Давайте по пиву? – предложил Лыков. – Папка деньжат подарил.

Здесь, наконец, и Грех очнулся для радостей бытия – ему Лыков и поручил сходить к ларьку, выдав сразу четыре полтинника, среди которых был мой, что показалось вдвойне приятным.

– Портера! – крикнул я вслед, и никто не оспорил мое предложение.

К портеру Лыков раскрыл свой несъеденный, хоть и остывший завтрак – то были пельмешки, маленькие, симпатичные – у каждой озябшие губки бантиком.

...Портер с пельмешками, одной пластмассовой ложкой, в марте, в маленьком и прогретом салоне «восьмерки», – плохо ли...

– Вечером на том же месте и в тот же час встречаемся, – предложил Лыков, быстро пережевывая пельмени и макая хлеб в заледеневшее, как мартовское солнце, маслице.

– Аргументы? – спросил его Грех, не переставая жевать и попивая портер длинными глотками.

– На месте определимся, – ответил Лыков, часто моргая веселыми глазками. – Может, замирим ситуацию...

– А может, перекроим и пошьем все по-новому, – продолжил Шорох, памятуя о наказе командира.

– А чего остается? – ухмыляясь, спросил Грех в горлышко пустой пивной бутылки. – В тюрьме мне делать нечего.

Я было зацепился за это «мне», а не «нам», но тут же отвлек себя: не приставай, велел себе, не надо.

Дома я разоспался до такой степени, что когда пацаны за мной заехали – в моей голове стояла теплая, бесшумная, мягкая, с привкусом густого портера тьма, в которой неожиданно, как стекло, рассыпался звонок.

Я вскочил и полуголый поспешил к дверям. Распахнул их, не спросив, кто там – а там был Шорох, чесавший щетину на лице.

– Типа, так пойдешь? – спросил он, кивнув на мои трусы и тапки, в которые не помню, как успел влезть, – ну не спал же я в них.

– Щас, – пообещал я, имея в виду, что скоро на мне будет чуть больше одежды.

Некоторое время разглядывал себя в ванной, просыпаясь.

Когда вышел – в квартире уже были Лыков и Грех.

– Че снилось? – спросил Грех.

Я скосился на свое одеяло и подушку, будто пугаясь, что там рассыпаны остатки моих снов, содержанье которых никак не мог вспомнить.

– Темно... – ответил я про свои сны, все еще не вернувшись в сознание целиком.