Восьмерка

Гланька точно не снилась. Как может сниться то, к чему я не имею никакого отношения и чего не понимаю.

«Какая еще тюрьма, – все думал я в полутьме „восьмерки“, привалившись головой к стеклу. – Не может этого быть!»

Возле «Джоги» это ощущенье еще больше усилилось, потому что: вот клуб, вот тут пацаны первый раз избили буцевских, вот там мы подрались – ну и что? При чем тут судья, решетка и сроки – мы же просто жили, а за жизнь не сажают. С тем же успехом нас можно посадить за то, что мы умываем лицо, носим ботинки, произносим слова.

...Нет?..

«Восьмерку» мы поставили подальше от клуба, хотя буцевское место опять пустовало.

Однако в клуб вошли по-хорошему веселые, сильные – не с чего нам было так разом ослабеть.

Мы скромно пристроились за пустой столик, у Лыкова опять нашлись деньги, и мы тоже обнаружили в карманах какую-никакую мелочь, в общем, уставили стол так, чтоб слегка дребезжало, когда его случайно тронешь.

Не скажу, что вокруг нас кружилась вся публика, но точно ощущалось: в зале есть несколько внимательных человек, понявших, кто мы, и ждущих продолжения.

Мы покуривали, – Лыков выложил на стол свою пачку подороже, а Шорох свою – подешевле, – и мне порой казалось, что дым над нашим столиком висит как знак вопроса.

К полночи в клубе появились несколько буцевских, и тот, что с моим невкрученным болтом в голове – тоже. Мы никак не отреагировали, и они заняли свой столик в другом конце... впрочем, сначала один из них, а потом другой прошли по своим делам мимо нас – и, да, это подавалось ими игрой челюстей и походкой как большое достиженье: вот ходим туда и сюда, и вы нам ничего не сделаете.

Потом они стали изо всех сил смеяться за своим столиком – пасть можно порвать и глаз выронить на стол, когда так смеешься.

– Болт принес? – спросил у меня Грех.

Ему не нравилось все это.

Лыков будто ждал чего-то.

А Шорох качал себе ногой.

Вослед за буцевскими явилась Гланька. Не снимая шубки, которой я на ней никогда не видел, стояла у входа, оглядывая публику.

Шорох сидел спиной к выходу и Гланю не заметил, Лыкову с Грехом было не до нее, но я все-таки остался на месте, решив дождаться, когда она сама ко мне направится.

Не знаю, рассмотрела Гланька меня или нет, но направилась она к буцевским: рука на ходу отбивала ритм, подбородок был высок и строг.

Наклонившись к их столику, она что-то спросила, выслушала ответ, кивнула и еще постояла, чуть, в своем стиле, пританцовывая на месте.

Потом, не оглядываясь, – чтоб не встретиться со мной взглядом, решил я, – вернулась к выходу.

Какой-то местный клоун в расстегнутой до живота рубахе раскрыл пред ней дверь, сияя пьяным, вспотевшим лицом.

Гланя эдак двумя издевательскими пальчиками тронула его за подбородок – поощрила.

Клоун оглянулся на Гланьку, все еще сияя, и, неосознанно, поскорей ладонью стер ее пальцы с подбородка – наверняка, касанье было ледяным.

Он пошел по залу, будто потеряв свой столик и, пока искал себе место, еще несколько раз повторил умывающее движение ладонью.

Я совсем забыл про буцевских и все поглядывал на этого парня – он догонялся в своей наконец обнаруженной компании, некрасиво шумел, размахивал мясными руками, но иногда вдруг умолкал и несколько секунд сидел с отсутствующим видом, глядя куда-то под потолок.

– Буц, – толкнул меня ногой Грех.

Тихо появившийся Буц сел к своим, к нему тут же услужливо прибежал старший официант. Через минуту буцевским организовали новое место – в дальнем углу клуба, возле кожаного дивана, на который Буц немедленно упал и лежа закурил.

Двое поспешливых официантов перенесли бутылки и фисташки его лобастых корешей на новое место.

Не пролежав и минуты, Буц легко поднялся и пошел прямо к нам. Быстро переглянувшись, вослед потянулась бригада – их человек семь уже было.

Грех взял со стола бутылку пива и, поставив на колено, сжимал в руке.

Буц, на ходу, не глядя, махнул своим – не надо, сидите на месте. Они остановились, со значением смерили нас глазами и вернулись к дивану и фисташкам.

Придвинув себе стул от соседнего столика, Буц подсел к нам.

Улыбаясь, осмотрел всех, задержав на мне взгляд чуть дольше.

– Хорошо, что не ходишь к ней, – сказал, коротко кивнув.

Я хотел было приврать, что как раз хожу, – но осекся: ее же и подставлю.

– А ты чего свою «восьмерку» так далеко припарковал? – тем временем спросил Буц у Лыкова. – К машине идти – как до твоего дома. Ты бы ее около дома тогда и поставил. Чтоб твой папа не волновался и посматривал на нее в окно.

– Зажила губа? – спросил в ответ Лыков, подняв палец и почти ткнув им в свежий, с подсохшей корочкой рубец на лице Буца, – тот едва успел отстранить голову, не ожидая подобной наглости; в то же мгновенье двое из его ребят снова поднялись с мест, оправили кожанки, задрожали ноздрями своими.

– Не знал бы твоего отца – давно б твоя «восьмерочка» сгорела, – сказал Буц, все еще держась на расстоянии и чуть пошевеливая губой, как будто Лыков до нее все-таки дотянулся пальцем.