Восьмерка

Утром уехал в город на электричке – с дедом не пришлось прощаться, его вообще не было дома. Ни его, ни котенка.

«Что, опять домой? – расспрашивал себя Новиков. – Какой уже день, пятый? – из дома, домой, из дома, домой, из дома, домой... Сходил бы еще куда-нибудь? В сауну там, например? Нет? Противно? Какой ты щепетильный. И ударить опера монтировкой по голове у подъезда противно – и принять его дар тоже не хочешь. Гарика тогда навести, урони его наземь, он все равно уже спился – не будет у него силы тебе ответить, попрыгаешь на его спине всласть. Потому что если Гарика не победить однажды и вовремя – есть шанс, что он вернется снова. Тоже тошно? Куда ж тебя отправить, дружок? За туманом ты уже съездил – приветствую опаленного ночными кострами, романтика, геолога и чудака. Сходи, что ли, теперь в детдом, скажи, что хочешь усыновить ребенка. А? Не дадут тебе? Правильно, и я б не дал. В армию? Поздно? А чего ж ты, когда было рано, не сходил? Ну, в больницу иди, скажи, что хочешь быть нянькой и ухаживать за лежачими и брошенными. Как ты сказал? Брезгуешь? А собой не брезгуешь? Я бы брезговал на твоем месте. Меня б рвало от самого себя. Сдай кровь хотя бы? Нет? Больно? Ну, в собачий приют иди! Я не знаю зачем. Иди зачем-нибудь. Полаешь там, повоешь».

– Отцепись от меня! – вдруг крикнул Новиков, влепив правым кулаком по правому колену, а левым – по левому.

Пассажиры сначала посмотрели на него, а потом отвернулись.

Правая рука затекла, и когда Новиков, стыдясь пассажиров, начал потирать лицо, возникло ощущение, что у него только два пальца – мизинец и безымянный.

Дома громыхал, будто подпрыгивал на столике и бил себя трубкой по чердаку, телефон.

Так он его и не вырвал все-таки из стены.

Впервые за последнюю неделю Новиков не подумал, что – Ларка, а это была Ларка.

Ларка со своим голосом, то насмешливым, то воркующим, но даже когда воркующим – всегда готовым сорваться в насмешку или раздраженье. Ларка с отличной своей задницей, теплой и мягкой, как белый хлеб, которой она и делилась, как хлебом в несытый год с незадачливым соседом, – ну, на, а то подохнешь еще – хорони потом тебя. Ларка со своими ногтями, на которые она точно смотрела чаще, чем на Новикова, со своими губами, которые, уже в зеркальце, она разглядывала внимательней, чем Новикова, со своими ноздрями, которыми она часто принюхивалась к Новикову, как будто он на ночь спрятал под мышки по селедке и забыл там. Ларка со своим всем образовалась в трубке и вскрикнула с ужасом и нежностью:

– Ты живой?

– А что такое? – спросил Новиков, – Живой.

– Я тебе звонила, все утро звоню... Вчера звонила!..

– Да я телефон утопил.

– Как утопил? Где?

– В воде. Что случилось-то?

– Лешка повесился, – ответила Ларка сразу.

– Как? – спросил Новиков.

Что он еще мог спросить.

– Погоди, – сказала Ларка. – Я же к тебе еду. Мы тут всполошились все. Мать с отцом тоже домой мчатся.

– Как? – еще раз повторил Новиков, но Ларка уже отключилась.

Новиков потер кулаком лицо, и первой мыслью его было, что пальцы на руке появились: те три, которые никак не чувствовались в электричке.

«Подожди, – а Леха?» – спросил у себя Новиков, изо всех сил стараясь не видеть ничего вокруг, чтоб не подумать о грязном зеркале, об оставленном им же в комнате включенном ночнике, об утопленном бинокле, о Ларке, которая везет к нему свои ногти, губы, хлеба.

Надо было что-то быстрей подумать о Лехе – самое главное, самое нужное, самое-самое.

Ведь они так знали друг друга...

«Сколько мы знали друг друга?»

Новиков уселся прямо на пол и стал кусать губу.

Тут, наконец, вспомнилось, совсем без мыслей и слов – а просто полыхнуло где-то в голове, как они с Лехой слушают новый альбом Брайна Ферри и пьют чай с малиновым вареньем... как они напились пива до такого состояния, что заснули на детской площадке, а разбудили их дети, вышедшие играть в песочнице... как они сидели в очередной бане – и разговаривали так, как с Ларкой Новиков не разговаривал никогда: взахлеб, с точно отмерянными приправами из здорового цинизма, юморка, матерка...

Он почти уже заплакал – чего с ним так и не случилось с того самого дня, – но тут без звонка ворвалась Ларка, ее каблуки, ее чулки, полы ее плаща, а следом зашли и родительские ноги – материнские дачные кеды, отцовские кроссовки...

Все столпились вокруг Новикова, как будто он вернулся с войны, с полюса, откуда-то из страшного и сурового далека.

– Как же Леха? – сказал, весь кривясь и почти уже рыдая Новиков. – Леха – как же он так? Ну?

– Да живой твой Леха, – сказала мать.

– Живой? – Новикова тряхнуло так, словно с него самого только что сняли расстрельную статью и отпустили на все стороны, дав денег на проезд.

– Живой-живой, – ответил отец, потому что заметил, как Новиков, не доверяя женщинам – ни матери, ни Ларке, – воззрился на него.

– Правда, пап? – спросил Новиков.

Мать сразу же заметила это «пап», у нее довольно дрогнули глаза; да и отец как-то странно сморгнул и ушел куда-то поскорей.

– Господи, какое счастье! – завопил Новиков.