Восьмерка

«...но раз тут едет флейтистка, – вдруг нелепо и заполошно решил я, – может, и кудрявая в свитере грубой вязки находится здесь же!»

...озирался, пока не проехал свою остановку...

Впрочем, этой встречей я, наверное, зацепил какую-то нитку судьбы, потому что уже на следующий день уткнулся в Оглоблю.

Проша пил пиво на холодном ветру.

Три года назад казалось, что он вот-вот станет настолько вровень, а то и выше Сашбаша, так, что могила прежнего подзарастет травой забвенья, – но, наверное, какая-то сумятица просквозила во временах, и все случилось иначе.

...если б я присмотрелся тогда – я б уже в тот день догадался о будущем, но я еще не умел присмотреться...

Проня по-прежнему располагался высоко и громоздко в пространстве. Шапка волос его струилась и оползала. Встряхивая головой, он сбрасывал назад волосы с глаз но получалось это совсем ненадолго – спустя секунду опадала одна прядь, другая, потом пышно ссыпалась третья, – и вот снова глаз Прони было не различить.

Вокруг него стояли мои товарищи в черной, немаркой одежде – впрочем, привычно грязные, как скоты.

Проня шутил. Все громко смеялись. Иногда резко пахло пивом.

Мне махнули рукой, я кивнул в ответ, но подойти не захотел – я не люблю этого. Прон заметил меня сам.

– Иди сюда, – позвал и, когда я еще был в трех метрах от него, протянул навстречу баклажку пива.

Я выпил; показалось, что там слюна. Наверное, пиво было разбавлено чуть больше, чем обычно.

– Ты тоже сочиняешь? – сказал Прон, нависая надо мной сначала плечистым телом, а потом носом. – Споешь?

В углу дворика, как провинившаяся, стояла гитара.

– Нет. Не умею. Не спою.

– Отдай тогда, – сказал Прон и, смеясь, забрал у меня баклажку с пивом.

На третьем университетском курсе в мою группу угодила она.

Кудряшки у нее были все те же, пальтецо по-прежнему короткое, она чуть раздалась в скулах и еще чуть-чуть в бедрах, но мулаточья ее, черноглазая красота оставалась, как и раньше, наглядной, дразнящей.

Фамилия ее была Корсунская.

Курила она по-прежнему тонкие сигареты, только свитерок оказался другой, похуже, красный, мягкий, обильный, – мне такие не нравятся.

– Ты помнишь меня? – спросил я.

Она улыбнулась, хмуря лоб. Не помнила.

– Ты Рада? – спросил я.

Она кивнула головой так, будто у нее на макушке лежал камешек и она его сбросила.

– И я, – сказал я.

Мы немедленно подружились.

Я и после армии был в некотором смысле недоразвит – и в этом мы вполне совпали. Я хочу сказать, что она ни с кем не спала.

Когда с человеком общаешься несколько месяцев, куришь по тридцать три сигареты до учебы, отсиживаешь, пересмеиваясь и обмениваясь записочками, четыре пары, потом забредаешь в кафе съесть по пироженке – такие вещи быстро становятся очевидны. Не спала и не очень интересовалась этим.

Все, что она делала с собою в качестве молодой женщины, – красила глаза и едва подводила губы. Сережки какие-то висели еще, но, судя по заросшим проколам, она надела их лет шесть назад, и то по настоянию мамы.

Духами не пользовалась, джинсов у нее было две пары – голубые и красные. С голубыми она надевала красный свитер, а с красными какой-то пиджак, в котором все время мерзла.

Сокурсницы спрашивали: Корсунская, когда свадьба? – а мы даже не целовались ни разу – как-то в голову не приходило.

Я, в пику ей, прозвал себя Нерад, – а что, красиво. Рада и Нерад.

Полностью имя звучало как Нерадив.

На особенно скучных парах я сочинял ей маленькие сказки и отправлял на огрызках бумаги. Сокурсницы понимающе косились на то, как мы обмениваемся этими записками.

«...Было нас три брата – Нерадив, Неучтив и Нарратив», – так обычно начиналась сказка. Последний брат был самый одаренный, средний самый буйный, а я, понятно дело, унаследовал от неведомого отца черты скромности, печали и некоторой лености рассудка.

Затаясь, я ждал, когда Рада, читая, засмеется где-то позади меня. Она действительно почти всегда смеялась.

«Если вы пришли сюда свидания назначать, – повысил как-то и так огромный голос преподаватель античной философии, – то вы ошиблись местом!»

Для братьев пришлось выдумать сестер. Та, что Бледна, – была болезненна, но втайне склонна к пороку, та, что Груба, – вела себя неподобающим образом со всеми, кто рискнул заговорить с нею, и лишь Рада являлась средоточием неизъяснимого женского.

Естественно, что Груба должна была достаться Неучтиву, а Бледна – Нарративу.

Раде же я готовил судьбу иную: утренний чай с молоком, мед, пчела ползет по занавеске, потом падает в блюдечко и злится, что утопает, горячая простыня, подушка почему-то лежит черт-те где, а не там, где положено, свитер грубой вязки на голое тело – он больно колется, но Раде хочется выбежать за яблоком, а когда она вернется с розовым плодом – я влезу под свитер и потрогаю ее, скажем, живот.

«Лучшего места, чтоб назначить свидание, и быть не может, – представляя все эти картины, хотя и не рискуя описать их Раде, мысленно отвечал я преподавателю. – ...Это ты, глупец, со своей никчемной философией все перепутал».

Но жизнь, как обычно, играла свою игру, и Нерадив остался ни с чем.